Глиняные буквы, плывущие яблоки

Кстати, одну статую здесь недалеко раскопали, лет двадцать назад. Но нам даже пощупать ее не дали, сразу увезли изучать в Москву. Мы все ждали, ждали, когда они там статую в покое оставят, нам вернут, чтобы мы, наконец, могли почувствовать, от кого происходим. Даже место ей в сельсовете освободили. Потом, когда Москва нашей столицей быть расхотела, решили мы эту статую хотя бы за вагон бахчи выменять, тогда еще вода была, и пожертвовать арбузами возможность имелась. Но наши ходоки нигде в Москве эту статую не нашли, хотя приметы мы им сообщили точные, размер груди и горловины на листочке написали.

Тут я прервался, потому что мы уже дошли до сельсовета.

Иван Никитич сказал, что вовнутрь он не зайдет, потому что — чего он там не видел? Мы с Мусой, наоборот, имели дела к председателю и хотели, пристроившись к новому учителю, их решить.

8

Нам повезло — Председатель оказался на месте.

Сельсовет, он же Правление, он же Музей А. Македонского, — одноэтажное здание с надписью «Добро пожаловать» на двух языках, причем транспарант с русской надписью висит вверх ногами. Получилось это нечаянно и провисело так дней десять, пока кто-то не обратил внимание и не выступил с рационализаторским предложением повесить русское «Добро пожаловать» как положено, ногами вниз. Председатель, как обычно, сказал, что разберется. Еще двадцать дней он разбирался, потом сказал, что отношения с Россией сейчас неопределенные, поэтому пусть пока висит, как повесили. А на предложение некоторых «вообще снять это приветствие» Председатель сощурился и ответил, что, поскольку отношения с Россией сейчас неопределенные, пусть висит.

Впрочем, учитель не обратил на пожелание добро пожаловать никакого внимания. Какая-то невеселая мысль, как случайно проглоченная косточка, сидела в нем и царапалась изнутри.

— Стоять!

У нас даже рты от удивления раскрылись.

Ноги, как колеса тормозящей машины, сделали пару бессмысленных шагов и тоже остановились.

— Стоять, кому сказал!

У входа в сельсовет сидел наш Участковый с канцелярской книгой и неизвестной большой собакой.

Собака, в отличие от Участкового, улыбалась и показывала всем язык.

Рядом стояла какая-то конструкция, подпертая табуреткой и партой, чтобы не упасть. Если присмотреться, то это был выломанный откуда-то дверной косяк. Можно было даже прочесть накарябанное на нем нелитературное слово.

На подпиравшей косяк табуретке сидела жена Участкового, дородная, с синими от злоупотребления усьмой бровями. Она тоже улыбалась. Перед ней красовалась другая табуреточка, на которой лежали сигареты, несколько помятых конфет, насвай и другие продажные вещи.

Мы с Мусой переглянулись. Ничего такого здесь еще неделю назад не замечалось.

Участковый, прогуливаясь своим подозрительным взглядом по нашим лицам, сказал:

— Документы — мне, драгоценности и все, что звенит, — ей!

И ткнул своим откормленным пальцем в сторону супруги.

Муса, который вообще среди нас самый непримиримый борец, — возмутился:

— Искандер-акя, это что такое? Какие документы? Ты, что ли, с моим двоюродным братом со стороны отца в одном классе не учился, тройки вместе с ним не получал? Меня не знаешь, что ли? Какие я драгоценности должен твоей супруге отдавать?

— Тихо стой! — перебил его Искандер-Участковый. — А то сейчас собаке на тебя доложу, она тебе рот откусит.

Собака завиляла хвостом. Искандер вытер лившийся из фуражки пот:

— Не нужны моей жене твои паршивые драгоценности… Инструкция такая! Сдашь государству — через пять минут оно тебе их в личные руки вернет. И другие изделия: ключ-млюч, протез-велосипед… Террористов ждем, понимаешь?

— Каких террористов?

— Обыкновенных, — ответил Участковый, обиженно поглаживая собаку. — Телевизор глазами смотреть надо. В телевизоре — все сказано.

— Искандер-акя, ты же умный человек, знаешь, что у нас давно света нет: какой телевизор без света работать согласится?

— Откуда я знаю, я что — телемастер, что ли? Может, террористы вам телевизор на батарейке подарили, сейчас техника на все способна… Говорю: инструкция.

— Искандер-акя, — говорил Муса, — может, кто эту инструкцию писал, с моим братом не учился и к дяде моему, у которого на войне ногу оторвало, гостить не ходил. Но ты же учился и ходил, и меня знаешь, и его вот тоже…

Муса показал на меня.

— А этот молодой человек — кто? — Участковый, наконец, проявил давно скопившееся любопытство в отношении учителя.

— Он — наш новый учитель! — крикнули мы с Мусой. — Не слышал разве?

Собака разлеглась около чумазых ног Участкового.

Хорошо, инструкция есть инструкция.

Мы мрачно ковырялись в карманах, вытаскивая из себя какой-то металлический мусор, проволоку, гайку… Весь этот позор складывался в миску, которую держала жена Участкового. Бедному Мусе даже пришлось снять металлическое изделие в виде ремня, отчего брюки сразу поехали вниз.

Голые ноги Мусы, конечно, на конкурс красоты не пошлешь.

— Ханифа-опа! — крикнул Муса, чуть не плача. — Вы бы отвернулись, как женщина!

— Я теперь Безопасность-опа, — сказала супруга Участкового. — А твои ноги я сто раз видела, когда ты на них в детстве из нашего огорода убегал…