Глиняный бог

— Эту продажную душу, этого урода, эту тварь Сикко. Вы должны его помнить. Когда мы встретились с вами в первый раз, в кафе на Виа–Браве, где я выставил свои картины, он их поносил при всех. Он завистливый и подлый, этот Сикко. Он всегда завидовал моему таланту. Он никогда не мог писать так, как писал я, и поэтому стал подражать уродству, выставленному в этом зале. Когда он узнал, что простые люди покупают мои картины, особенно те, которые я писал с Анджелы, он меня стал преследовать. Он появлялся везде, где выставлялся я. Он насмехался надо мной, оскорблял меня. Затем он пошел на страшную подлость. Он решил лишить меня натуры, в которой воплощена вся наша жизнь, все наши беды и страсти и все то красивое, что еще осталось…

Однажды, когда я пришел к вам, чтобы побыть в одиночестве с вашими аппаратами…

Едва Ренато произнес эти слова, я будто прозрел, дорогой друг. Действительно, что доказал мой опыт? Что означали те две минуты одиночества в искусственно сотворенном мной мире, куда я поместил Ренато? Только одно: нельзя отрешить человека от того, к чему он привык, нельзя создать для него мир, в котором он никогда не жил. Что бы вы ни делали, как бы вы ни играли на его чувствах, можно только воскресить в нем то, что было записано самой жизнью. Я вдруг почувствовал громадное удовлетворение, когда, наконец, понял, что человека создает окружение, в котором он живет. И если только вы не нарушаете самым радикальным образом его нервную систему, вам никогда не удастся отбросить его в какой‑либо фантастический мир. Фантазия — это всего лишь неполное описание мира. Мой прибор воздействовал на все органы чувств художника, и, значит, он не мог жить иначе, чем в реальной жизни. Открытие, похоже, стоило опыта!

— Ренато…

— Не перебивайте, профессор. Сикко пронюхал, что я откуда‑то получаю деньги. Он увидел, что я не умираю с голода, что Анджеле стало лучше. И что я пишу так, как никогда не писал. Так вот, несколько недель назад, когда я очередной раз был в вашей лаборатории, он пришел на квартиру синьоры Больди. Он вывел Анджелу на улицу и, поставив ее посредине, стал кричать всем прохожим, что она — подлая тварь, что она заманила его к себе и ограбила, и еще много–много гадости кричал этот Сикко. И тогда толпа стала бить Анджелу, бросать в нее камнями, топтать ногами, и, когда я прибежал, все было кончено.

— Ренато… — простонал я. — Ничего этого не было. Только два дня назад…

Не слушая меня, он продолжал:

— Тогда я решил отомстить негодяю. Вы уже знаете, как я это сделал. Я снова переселился на баржу и послал ему записку, чтобы он пришел. Я написал ему, что понял смысл новой живописи и согласен работать вместе с ним, что мы вместе создадим потрясающие абстрактные картины и скоро станем самыми богатыми художниками в Италии.

И он пришел. Он не знал, что мне было известно, кто виновен в гибели Анджелы…

— Ренато…

— Он пришел. Вы еще помните трюм баржи? Я стоял возле крутой деревянной лестницы по колено в воде и ждал, пока не послышались его шаги. Он шел быстро и уверенно, насвистывая песенку. О, как я его ждал! Я смотрел вверх, сквозь квадрат люка, видел на небе звезды и знал, что сейчас возникнет его силуэт. Когда он появился, я отошел в сторону и замер. Ох, какая холодная вода была в ту ночь! Ноги у меня заныли от холода, но я не обращал внимания.

Когда шея Сикко оказалась на уровне моей груди, я воткнул в нее нож. Он умер совершенно бесшумно. Просто свалился мне на руки, как будто бы я ему ничего не сделал и он умер сам по себе. Я протащил его по коридору до кормы и там выбросил в реку сквозь дыру в гнилых досках.

Несколько дней я жил у синьоры Больди, продолжая писать портреты Анджелы, хотя ее и не было в живых. Затем мне стало известно, что на барже побывал отряд полицейских. Тогда я переехал в Неаполь, к одному своему старому приятелю…

Мы подошли к самому концу картинной галереи и остановились у кресла, в котором, скрючившись, спал человек…

— Теперь на душе у меня спокойно, — взволнованно продолжал Ренато. — Я спокоен за Анджелу. Я спокоен за искусство. Я уверен, что художники, которые рисуют эту мразь, и ваятели этих чудовищ сгинут. Одни подохнут, как собаки, в сумасшедших домах, других честные люди уничтожат, как я уничтожил Сикко!

Последнюю фразу Ренато выкрикнул истерическим голосом. Лежавший в кресле человек вздрогнул, поднялся, протер глаза. О! Это был художник Сикко!

6

В этом месте профессор Кардуччи прервал свой рассказ и быстро подошел к окну. Он легонько присвистнул и, вернувшись, сказал:

— Вы меня извините, но вам придется перейти в соседнюю комнату. Ко мне опять идет отец Грегорио.

Потрясенный повестью итальянца, я не сразу сообразил, что нужно делать, и тогда профессор схватил меня за руку и потащил к двери, которая вела в его спальню. За окном сгустились сумерки, и здесь было совершенно темно.

— Посидите здесь… Я постараюсь выпроводить его поскорее.

Дверь была тонкой, и я слышал весь разговор.

— Добрый вечер, доктор, — произнес певучим голосом отец Грегорио. — Мир вашему жилищу, я да хранит святой Петр вашу душу.