Глиняный бог

“Они считают, что я робот, вроде тех, о создании которых сейчас помышляют кибернетики. Мыслящая машина. Урод с отсутствующими чувствами и гипертрофированным интеллектом. Но именно в этом интеллекте вся сила. Беспристрастный анализ показывает, что я не должен жить среди людей. Но и те, кто хочет, чтобы создавались вот такие штуки, тоже не должны жить. Если я плох потому, что у меня нет никаких человеческих чувств, то они плохи из‑за обилия низменных, скотских инстинктов. Все человечество заключено между этими двумя крайними пределами. Право на подлинную свободу имеют только те, у которых чувства и разум находятся в равновесии. Остальных нужно либо лишать свободы, либо уничтожать”.

Леонор отвинтил последний винт и приподнял втулку. В отверстие хлынула вода, и из него взвился фонтан пузырьков воздуха. Он нагнулся совсем низко над втулкой и посмотрел на тускло блестевшую гайку. Она была из нержавеющей стали.

Как здесь было тихо! На Леонора нашло глубокое всеобъемлющее умиротворение. Так бывало всегда, когда ему удавалось решить сложную запутанную задачу.

“Конечно, я не имею права на существование. Но и они тоже”.

Снова подплыла стайка рыб. На этот раз они застыли над головой Леонора как вкопанные, и тогда он поднялся и, махнув рукой, спугнул их.

Затем он снова присел на корпус снаряда и прикинул в уме, каковы будут последствия взрыва. Все произойдет за миллионные доли секунды. Конечно, от авианосца ничего не останется. Интересно, успеет ли убраться подальше буксир с этим молодым симпатичным военным инженером? Он так боялся!

Они боятся смерти. Что‑то заложено в структуре их организма такое, что заставляет их избегать смерти. Мать сказала, что смерть — это слишком много свободы, значительно больше, чем нужно человеку. Действительно, если свобода есть что‑то реально существующее, то что может быть более свободным, чем рассеянные в бесконечном пространстве атомы?

Леонор посмотрел на хронометр. С тех пор как он спустился на дно океана, прошло тридцать минут. Если военный инженер на буксире правильно выполнил его инструкции, то он уже вне опасности. Его, конечно, крепко тряхнет. Будет очень хорошо, если он назовет своего сына Леонором. Интересно, поймет ли мать, догадается ли Эльза, сообразит ли Эрнест, что он, Леонор, все сделал умышленно, основываясь на самом точном и беспристрастном анализе? Или они решат, что произошел несчастный случай? Поймут ли они, что до великих решений, касающихся судеб человечества, можно дойти не столько сердцем, сколько холодным, трезвым рассудком? Впрочем, это теперь не имеет никакого значения. Пора действовать, пора.

Он еще раз спугнул стайку застывших над головой рыб и взялся за нарезку гайки из нержавеющей стали. Она была хорошо смазана и вращалась легко. Ее нужно повернуть всего семь–восемь раз до отказа, пока конец не упрется в пружинящий контакт реле электровзрывателя. Поворачивая гайку, Леонор мысленно считал про себя секунды. Он вдруг ощутил что‑то похожее на радостное волнение и прошептал в маску:

“Сейчас и я буду свободен. Всего через несколько секунд”.

БЕЛАЯ ВОРОНА

1

Вскоре после войны я работал рентгенологом в одной из клиник Москвы, а жил за городом в небольшом деревянном домике со своей шестилетней дочкой Ирой и бабушкой, матерью моей жены, погибшей в последние дни войны. От железнодорожной платформы до моего жилья нужно было идти полем около трех километров. Возвращаясь однажды поздно вечером, я заметил на тропинке два черных шевелящихся комочка. Мороз был крепкий, не менее тридцати пяти градусов.

Я осветил комки электрическим фонариком. Это были птицы, две обыкновенные вороны, которые, очевидно, были сбиты на землю порывом колючего морозного ветра. Когда я их поднял, они встрепенулись, хотели каркнуть, но из глоток, кроме свистящего шипения, ничего не вышло. У меня в кармане они замерзли совсем.

Дома я уложил ворон в игрушечную кроватку, где спала дочкина кукла, в надежде, что за ночь они отойдут.

Утром я обнаружил, что вороны все еще без признаков жизни продолжали лежать в кроватке и что возле них уже возилась Ира.

— Папа, почему они спят? — спросила она.

— Они, Ирочка, больные. Я вчера их подобрал в снегу.

— А они поправятся?

— Не знаю, сейчас посмотрим.

Я поднял птиц и сквозь жесткие перья нащупал то место, где у них находится сердце. Пальцы почувствовали легкое постукивание.

— Они поправятся. Ты их только хорошенько укрой и не трогай. Дай им попить теплой воды.

Через два дня обе вороны полностью пришли в себя и начали пытаться летать, что немало радовало Иру и пугало бабушку. А еще через два дня обе птицы уже орали во всю глотку, нахально летали по квартире и пожирали все, что попадалось им на глаза.

Моя Ирка была в восторге, а бабушка как‑то вечером мне сказала:

— Выпусти ты их, пожалуйста. Не люблю я эту птицу.

— Почему? — спросил я.

— Уж очень каркают нехорошо. Сердце щемит.

Бабушка была суеверным человеком и делила всех птиц на “чистых” и “нечистых”.

— Ладно, потеплеет, я их выпущу.