Глиняный дом в уездном саду

Но ум его, как сторож-старичок, спал слабо: в одну ночь он расслышал, что скрипит плетень под тяжестью человека, и разбудил Якова Саввича чувством беспокойства. Хозяин проснулся и стал слушать приближающееся бедствие. Кто-то шел по мякоти трав и почвы небольшими шагами, иногда останавливаясь в страхе чужого места и замирая. Яков Саввич стал бояться и ждать. Он расслышал, как неизвестное существо удалилось куда-то от кузницы и затем оттуда раздался робкий стук в оконное стекло, - что было в глиняной стене маленького дома, выходившего этой стороною в сад. Яков Саввич сам не знал, кто жил в том жилище, он там никогда не замечал ни звука, ни вечернего огня, ни дыма. Но стекло зимой и летом было наглухо замазано, значит, никто в сад не вылезал, и этого достаточно. После молчания снова кто-то постучал в далекое окно и смирно смолк в ожидании ответа.

"Может, это ангел ходит ночью! - подумал Яков Саввич. - Сколько сейчас времени? - Он потрогал руками стрелки стенных сельских часов и узнал, что было час ночи. - Ангелу ходить пора! - решил он в уме. - Либо мне проклясть все и скрыться отсюда без поворота!.. Чего я здесь живу умираю: странность одна!"

Он прислушался далее. Ангел по-прежнему постукивал в окно, но все более редко и без ответа.

"Застынет! - подумал Яков Саввич и встал с места. - Зори теперь холодные".

Он вышел наружу и позвал: "Эй, чертенок, иди сюда!" - однако звука из его рта не раздалось, - от стеснения или от страха он говорил только в уме.

"Вот тебе раз! - подумал Яков Саввич. - Все вера в бога, будь она проклята!.. По ягодным кустам, наверно, лез, сукин сын, изуродовал теперь растения".

Окно из глиняного дома отворилось целиком, вместе с рамой, и оттуда выставилось в сумрачный сад чье-то, не похожее на человека, лицо.

- Я все давно слышу! Чего тебе надо? - сказал скучный голос старухи, дыша словами не наружу, а внутрь, в свою пустую узкую утробу.

- А ты мама или нет? - спросил голос маленького ребенка, уставшего, должно быть, ходить по темной ночи.

- Я тебе чужая, - ответила старуха и вставила оконную раму обратно в проем стены.

Ребенок постоял немного, погладил глиняную стену рукой и пошел к кузнице, ступая по крапиве привычными ногами.

- Ты чей? - спросил его Яков Саввич.

- Я ничей, я отца-мать хожу ищу, - сказал мальчик лет четырех или пяти на вид.

- А я думал ты - ангел, стервец!

- Нет, я никто, - отказался мальчик.

- Жулик, что ль?

- Нет... Меня тетка загрызла, я хлеба много ем и портки протираю. Она ругается, - ступай, говорит, вон отсюда, ищи свою родную мать и отца, пускай они тебя кормят и водою поят. А я хожу-хожу, спрашиваю и говорю, никто их не знает.

- Кого? - спросил Яков Саввич.

- Ни отца, ни матери. А меня тетка за них по морде костяной рукою бьет.

- Вон что, - произнес среди своего молчания кузнец. - Жалко, что ты не ангел.

- Ничего, - сказал этот мальчик.

- А отец-то с матерью твои живут где-нибудь?

- Никто не говорит, пойду сейчас спрашивать, - ответил небольшой человек. - Может, есть, а ребят ведь много на свете, одного взяли и забыли.

- Ты маленький, а ведь умный! - удивился Яков Саввич.

- Я нечаянно стал, один живу, хожу и думаю.

- Давно ты родителей ищешь?

- Давно... Забыл уж, где тетка живет. Пускай бы костью била и хлеб из остатка давала, а то я не евши.

Яков Саввич зажег свет в кузнице и поднял на руки прибывшего ребенка, чтобы рассмотреть его лицо. Мальчик был одет в штаны на одной пуговице и в рубашку, а картуза и обуви не имел. Все обветшало на нем, материя стала редкой, точно вихри обдували его. Лицо, лишенное детского запаса жира, было худощавым и морщинистым, серые угрюмые глаза глядели терпеливо, готовые без слез перенести неожиданный удар.

- Ну, ничего, - сказал Яков Саввич. - Жить будешь, - и опустил ребенка на землю.

Мальчик стал жить в кузнице. Он ел так мало, что Яков Саввич его не прогонял, портки же и рубашку он чинил сам, когда они раздирались от старости. Во сне ребенок часто бредил одной и той же мыслью о матери и об отце, а Яков Саввич слушал и ухмылялся: он знал, что родители ничего не означают, кроме детской мечты в сердце.

Вскоре сирота собрал себе тряпки по соседним дворам и сшил мешок; в этот мешок он накопил хлебных кусков, а потом в одно утро стал прощаться с Яковом Саввичем.

- Пойду мать искать, с чужими скучно жить.

- Я тебе пойду! Я тебя ремнем драть буду.

- А я жрать много стану, тогда сам прогонишь.

Яков Саввич задумался. Он попросил жену товарного кондуктора, чтобы она усыновила его мальчика, а он зато не будет брать с них плату за квартиру. Однако кондукторша отказалась: кормить не жалко, но своих детей много и за безродного тоже надо душой болеть, как за своего.

Мальчик на время присмирел и потихоньку сделал себе башмаки: снизу положил деревянные подошвы, а верх обсоюзил кровельным железом; затем он собрал и насушил себе грибов и пошел куда-то прочь: Яков Саввич, ходивший продавать готовые ведра, вернул его уже с улицы:

- Ты куда?

- По своему делу.

- По какому - своему? Ты где обужу взял?

- Сам сделал. Пойду теперь далеко, обуже ноги не уморятся, - и никогда к тебе не вернусь.