Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

Саллоу окликнул их со спины. Они пренебрегли окликом. Они мчались по проходам туда, где столкнулись с человечком впервые. Они взбирались и вскарабкивались по пассажам и лестницам, где-то пугаясь того, что потерялись, хотя путь был им знаком: по резной галерее, ныне видевшейся угрозой, и по узким коридорам в покои Уны, дабы протиснуться мимо панели и крепко ту захлопнуть.

Глориана была бледнее застенных кочевников. В пыльной щегольской личине вжалась она в стену, тяжело дыша. Попытавшись заговорить, она не смогла сего сделать. Уна сказала ей:

– Сие нужно позабыть. О, Ваше Величество, какая же я была дура! Сие нужно позабыть.

Королева Глориана распрямилась. Она припомнила высокий силуэт в зале, и ее голова вновь наполнилась страхом. Лицо утратило выражение. Слезы лились из глаз.

– Да, – сказала она. – Сие нужно позабыть.

Глава Пятнадцатая, В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

Лорд Монфалькон возлежал на солидной своей кровати, пока его жены в соседнем покое втирали мази в раны друг друга, перешептываясь и вздыхая. Тем утром он был несчастен, разлажен, омерзителен самому себе, ибо глас Глорианы не унимался всю ночь напролет, душераздирающ и донельзя скорбен, и Монфалькон пробудил жен, дабы их вопли потопили вопли Королевы. Заворочавшись на кровати старым крепким телом, он укорил себя за недостаток бодрости и задумался: ныне, в щекотливый кризис, не откажет ли наконец его ум, что выдержал столь многое и столь многое подчинил? В последнее время Королеву пронизает меланхолия сильнее прежнего, и причина ему неведома. Она хитроумно избегает вопроса о замужестве, когда бы он его ни поднял. Кроме того, лорд Монфалькон получил весть о захвате Тома Ффинна в Срединном море. Старый пират, ставши близорук, принял арабийскую баркентину за иберийский барк, и Арабия жалуется теперь пространно и громко, демонстративно, хотя всем очевидно, что произошла ошибка. В разгар сего умирает сир Кристофер Мартин, отравленный, видимо, собственной рукой, словно опозорен. Скверное знамение для дворян и простолюдинов. Ходили слухи о ссоре между королем Касимиром и Всеславным Калифом; и другие слухи о пакте меж ними. Слухи из Татарии, слухи из Германских и Фламандских государств, из Иберии и Высоких Стран, из Африки и Азии; и Квайр, его око, его длань, его орудие во внешнем мире, пропал.

Сыграл ли Квайр, оскорбленный Монфальконовой недипломатичной реакцией во время последней их встречи, в белую-и-пушистую-потаскушку, потакая своей спеси; взаправду ли ущемилась его гордыня; взбрело ли ему в голову отправиться на чужбину или даже поступить там на службу; заплатил ли он наконец за свои злодеяния – Монфалькон не знал. А более всего на свете Лорда-Канцлера угнетало неведение. Его порыв, его потребность были – стать всеведущим. Теперь главный его родник знания иссох, пуще того – и само положение сего родника оставалось неизвестно. Подавлен, не имея вестей, на коих могли основаться будущие действия, Монфалькон познавал род страха, словно воин, в пылу сражения ощутивший намек на неминуемые паралич и слепоту. Ему мстилось, что незримые вороги подкрадываются ближе, а ему под силу учуять лишь их неопределенные злые умыслы.

Он не удосужился понять свой инструмент, Квайра, с достаточной затейливостью; он спроецировал мнение о странном характере человека на истину; он нарушил собственное же правило – никогда не допускать, всегда трактовать. И вот ввиду одной проистекшей от лености неудачи в трактовании Квайра он, видимо, утратил контроль над ним. Капитан трудился из любви к своему искусству, как Монфалькон трудился из любви к своему Идеалу, олицетворяемому Глорианой. Их партнерство, осознавал Лорд-Канцлер, зависело от понимания. Но он отверг предложение Квайра считать их равными, а их сотрудничество – единением сочиняющих пьесу поэтов. В прошлом Монфалькон приучал себя избегать любых проявлений гордыни, если та могла оказаться ложной либо угрожать его цели, однако при последней беседе с Квайром позволил своему гневу, своему высокомерию взять верх и ссечься с гордыней самого капитана. Он осознавал теперь, что, атакуй его Квайр с тех же позиций – обвини он Монфалькона, скажем, в низменных мотивах труда на благо Альбиона, – его могла бы обуять та же ярость. Однако же Монфалькон уважал интеллект подчиненного. Тому несвойственно дуться так долго. День-другой, без вопросов. Даже неделю. Минул месяц. Монфалькону подумалось, что Квайр, может статься, планирует как-либо свести с ним счеты, однако ввиду особенностей натуры он был не из тех, кто мстит по-мелкому. Вероятнее, Квайр проявит себя каким-либо изощренным шпионажем, результаты коего преподнесет Монфалькону, дабы бросить тому вызов.

Лорд-Канцлер, увы, ни в чем не мог быть уверен. Недорассудив однажды, он не мог столь же безоглядно полагаться на собственные суждения: он способен недорассудить вновь.