Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти

Герн перебил столь много собственной родни, что мало кто в Державе мог похвастать значительным объемом королевской крови. Монфалькон размышлял о графах, герцогах и эрлах Гибернии, Эйре, Валентии и Девствии. Если б только Скай произвел сына, а не дочь, играющую при Королеве мужа так хорошо, что Глориане более никого и не надо. Всеславный Калиф слишком охоч до власти и в качестве принца-консорта неуправляем; кроме прочего, с большой вероятностью он не зачнет наследника, а именно королевича Альбиону недостает прежде всего. Касимир Полонийский не может обручиться, не оскорбив Калифа. Имелись также принцы слишком юные и принцы слишком старые, принцы безумные и принцы недужные. Царица Коринфа истребила всех братьев в прошлом месяце. В Веницее, Генуе, Афинах и Вьенне установлена та или иная форма республики, аристократия там умерщвлена либо сослана, то есть в целях сватовства бесполезна. Абиссины все сумасшедшие. Принц Анри Парижский посейчас возлежит на смертном одре. Нет, нужен какой-либо нобиль Альбиона, возможно такой, что может быть сперва возвышен. Голос Королевы проник в Монфалькона снова, и, как всегда, он притянул к себе жен, чтоб приглушить плач.

«Сия кровь – вся ритм и разорванная мелодия – и никогда разрешение!»

Графиня Скайская услышала отчаянные слова и пробудилсь от глубокого и приятного сна, в коем грезила, будто бы исследует мир попроще и более невинный – одну из иных сфер Джона Ди…

А сам доктор в темной своей постели также слушал Королеву, но отвечал ей похотливо, надвигаясь телом на создание под собой.

– Вот! Встань! Пой! Крещендо и кульминация грядут!

И аномальная его полюбовница соединялась с ним в восхитительном ублажении, и Ди вскричал:

– Глориана! – и оторвался от нее, содрогаясь. – Глориана… – Он гладил золотистые волосы, ее сильные, милые черты, ее плечи, ее груди, ее бедра и ее живот. – О Глориана, ты моя, и мы оба удовлетворены.

А сир Амадис Хлебороб по пути в старую Тронную Залу, где намеревался предаться беззаконному свиданию с собственной нимфой ночи, своей прелестной хохочущей красавицей, при звуке отдаленного шепота Глорианы обмер в коридоре и насупился.

«Я предана томленьями своего тела, и все же тело мое отказывает мне в облегчении… О, сие бремя, сие жгучее, стыдное бремя…» Голос утих, Глориана наконец засыпала.

Сир Амадис покрался далее, забывая о супруге и собственном долге, и мозг его пульсировал приапическим предвкушением, ибо сегодня ночью она определенно согласится дать ему нечто большее, нежели поцелуи…

* * *

В сумрачном покое мастера Уэлдрейка леди Блудд взяла тяжелый стеклянный кубок вина в одну руку и тонкий кнут в другую, после чего чуточку приподняла ночную рубашку, дабы ее бедный, задыхающийся, нагой поэт мог вжать губы в туфлю и пробормотать ей «Ваше Величество», ибо она, когда на него нападал подобный стих, должна была неизменно делаться для него Королевой.

– Кара Вашего Величества справедлива, поскольку я нечестив и недостоин. Пусть ваш кнут вдохновит меня на добродетель и погонит ближе к музе, чтобы поэзия моя вновь смогла возвыситься до исступления, в коем не испытывала недостатка, когда я впервые узрел ваш портрет и решил оказаться на вашем Дворе, у ваших ног… Ваше Величество!

– Уже, Уэлдрейк? – Леди Блудд воздела кнут. Голос ее был невнятен.

– Вестимо. Уже! Уже!

Кнут упал.

Леди Блудд вздрогнула. Она хлестнула свою же левую ногу.

* * *

Графиня Скайская стала возвращаться ко сну, когда голос Глорианы наконец усоп, но была встревожена новым звуком, сверху, словно крыса форсировала полость в крыше. Стон – не далекое завывание Глорианы, но нечто куда более близкое, понудило Уну сесть на кровати, ища кинжал, с коим, по привычке, она спала после убийства леди Мэри. Она ощутила его, схватила его, отодвинула занавеску и нашла на резном прикроватном столике свечу. Вспыхнуло огниво, занялся трут, загорелся огонь, представляя помещение более зловещим в порождаемых им тенях. Графиня в тяжелом льне встала прямо, кинжал наизготове, подсвечник воздет, и огляделась.

Стон донесся опять, с потолка. Она вспомнила о решетке и подняла глаза. Не ведет ли и сия решетка в стены? Двигалось за нею что-то или нет? Отсверк как будто чьих-то глаз?

– Кто?

Вновь стон, различим, но слаб.

– Чего ты хочешь?

Стон.

Она взялась за стул, думая заняться расследованием. Потом замерла.

– Изыди!

Словно бы мяуканье.

Она поместила стул против стены, против гобелена, сине-зеленого, с Тристрамом и Исольдой, замком и морем, и водрузилась на него, подзадоривая себя всмотреться в решетку при свече. То же посверкивание, тот же вялый стон. И вдруг слово:

– Помоги…

– Кто вы?

– Прошу, молю…

Она подсунула кончик кинжала под решетчатую панель и превратила оружие в рычаг. Та отпала внезапно, словно всегда была скверно закреплена. Упала со стуком сначала на стул, потом на застланный ковром пол.