Глоток неба

Садовые ножницы неторопливо чикнули.

— Ну, если хочешь — думаю, я смогу их постричь. Ты правда хочешь коротко?

Она повернула голову и немощно потянулась выдернуть бронзовые шпильки.

— Да — совсем коротко. Отстриги все.

Сальные темные волосы тяжело свесились на несколько дюймов ниже подушки. В нерешительности миссис Лейн наклонилась и взяла их в горсть. Лезвия, вспыхнув на солнце, начали медленно продираться сквозь них.

Внезапно из-за кустов таволги появилась Мик. Голышом, не считая плавок, припухшая крохотная грудь отсвечивает на солнце шелковистой белизной. Прямо над круглым детским животиком впечатались две мягкие складки.

— Мама! Ты ее стрижешь?

Миссис Лейн брезгливо держала отстриженные волосы, некоторое время разглядывая их с той же пустотой на лице.

— Хорошо получилось, — весело сказала она. — Надеюсь, на шее пуха не осталось.

— Не осталось, — ответила Констанс, глядя на младшую сестру.

Ребенок протянул раскрытую ладошку.

— Мама, дай мне. Я могу набить ими чудненькую маленькую подушечку для Кинга. А можно…

— Не смей отдавать ей эту отвратительную дрянь, — сквозь зубы произнесла Констанс. Ее пальцы коснулись жесткой бахромы волос, затем рука утомленно упала, подергала травинки.

Миссис Лейн присела. Сдвинув белые цветы с газеты, завернула в нее волосы и оставила сверток лежать на земле возле кресла больной.

— Заберу, когда пойду внутрь…

Пчелы продолжали приглушенно жужжать в неподвижной жаре. Тени почернели, а рябь солнечного света, дрожавшая раньше под дубами, успокоилась. Констанс сдвинула одеяло до колен.

— Ты говорила папе, что я так скоро еду?

— Да, я ему звонила.

— В «Горные Вершины»? — спросила Мик, балансируя сначала на одной босой ноге, потом на другой.

— Да, Мик.

— Мама, это же там, куда ты ездишь к дядь–Чарли?

— Да.

— Это там, откуда он нам посылал кактусовые конфеты — давно–давно?

Морщины, тонкие и серые, как паутина, прорезали бледную кожу миссис Лейн вокруг рта и на переносице.

— Нет, Мик. «Горные Вершины» — это в другом конце Атланты. А то была Аризона.

— У них был вкус смешной еще, — сказала Мик.

Миссис Лейн снова начала торопливо срезать цветы.

— Я — мне кажется, я слышала, как твоя собака где-то воет. Иди займись им — иди — беги, Мик.

— Кинг не воет, мама. Говард на заднем крыльце учит его подавать лапу. Пожалуйста, не прогоняй меня. — Она положила руки на мягкий холмик живота. — Посмотри! Ты ничего не сказала про мой купальник. Правда, мне идет, Констанс?

Больная взглянула на гибкие натянутые детские мышцы, а затем снова в небо. Два слова беззвучно вылепились на губах.

— Ого! Я хочу туда скорее. Знаешь, у них в этом году есть такая канава — по ней ходишь, и пяткам не больно. И новые горки поставили.

— Послушай меня сию секунду, Мик, и иди в дом.

Девочка посмотрела на мать и припустила по лужайке. Добежав до дорожки, остановилась и обернулась к ним, прикрыв глаза.

— Мы скоро поедем? — упавшим голосом спросила она.

— Да, возьмите полотенца и собирайтесь.

Несколько минут мать и дочь не произносили ни слова. Миссис Лейн порывисто двинулась от кустов таволги к лихорадочно–ярким цветам, окаймлявшим проезд, торопливо отхватывая соцветия. Темная тень у ее ног неотступно двигалась следом, полуденно припав к земле. Констанс наблюдала за ней, полуприкрыв глаза от слепящего света, положив костлявые руки на клокочущую, бьющуюся динамо–машину своей грудной клетки. Наконец, ощупала губами слова и выпустила их:

— Я туда сама поеду?

— Конечно, дорогая. Мы только посадим тебя на велосипед и подтолкнем.

Она растерла кусок мокроты языком, чтобы не выплевывать, и задумалась, не повторить ли ей вопрос.

Соцветия, которые можно было бы срезать, закончились. Женщина косо глянула на дочь поверх цветов, руки с голубыми венами стиснули стебли.

— Послушай, Констанс, — у клуба садоводов сегодня какое-то событие. Обед в клубе, а потом все пойдут в чей-нибудь сад камней. Я же беру с собой детей, поэтому я думала, что — ничего, если я пойду, а?

— Да, — ответила Констанс через секунду.

— Мисс Уэлан обещала остаться. Завтра, может быть…

Она все еще думала о том, что должна повторить вопрос, но слова слиплись в горле клейкими катышками слизи, и она чувствовала, что заплачет, если попробует их вытолкнуть. Вместо этого почему-то произнесла:

— Милые…

— Милые, правда? Особенно таволга — такая изящная, белая.

— Я и не знала, что они уже зацвели, пока не вышла.

— Да? Я их приносила тебе в вазе на той неделе.

— В вазе… — прошептала Констанс.

— Ночью, правда. Тогда они лучше всего смотрятся. Вчера ночью я стояла у окна — и на них падал лунный свет. Ты же знаешь, как белые цветы выглядят под луной…

Внезапно Констанс подняла яркие глаза к лицу матери.

— Я тебя слышала, — сказала она с каким-то упреком. — В коридоре — ты бродила на цыпочках. Поздно. В гостиной. И мне показалось, я слышала, как парадная дверь открылась и закрылась. А один раз я посмотрела в окно, когда кашляла, и мне показалось, я вижу белое платье — двигалось туда–сюда по траве — как привидение — как…

— Тш–ш, — сказала мать голосом колючим, точно осколки стекла. — Тише. Разговоры утомляют.