Глубинка

Сидел Котька под вешалкой, думал: хорошо бы сейчас в клуб зайти, на Ваньку Удодова глянуть. Уж он-то там околачивается, Вику подкарауливает, чтоб навялиться до дому проводить. Вика бравенькая, совсем на поселковых девчонок не походит, и говорит чудно. Даже со сверстниками, что ни слово — будь добр, пожалуйста. Верить ей, так есть на свете янтарные дворцы, фонтаны-обливашки в виде деревьев или еще диковиннее — мосты разъезжаются. Опоздал домой — жди до утра всю ночь. Да и ночей настоящих нет, белые они. Вика к тетке на Амур из-под Ленинграда эвакуировалась. Худенькая, косточки выпирают, и личико стеаринового просвета. Совсем как мотылек-поденок, которого в руки взять боязно: голубенький, насквозь проглядывается. Дыхни — сомнется. Ванька вокруг нее гусем вышагивает, вяжется, бугай, жениться небось хочет. А что ему? Паспорт уж год как получил. Паспорт-то получил, а все седьмой класс не осилит. Котьке еще шестнадцать когда будет, а догнал его, второгодника. Теперь за одной партой сидят.

Вернулся отец, за ним из клубов пара возник бородатый, в козьей дохе, подпоясанный алым кушаком, хромой батька Ваньки Удодова Филипп Семенович.

— Здорово были, Ульянушка! — прокуренно забухтил он, охлопывая катанки рукавицами-мохнатушками. Сосульки на усах его тоненько брякнули, он ухватил их в горсть и, оттаивая, медленно потащил вниз, бросил в жестяное корытце умывальника. Они и там брякнули, провалились в дыру, загремели в ведре.

— Здравствуй, Филипп, здравствуй, — кивала Ульяна Григорьевна. — Разболакайся, окуржевел весь.

— Знатный мороз приударил к ночи изо всей мочи! — складно и весело доложил Удодов. — Такая буря, спасу нет, а небушко вызвездило, аж жуть берет, какая люминация.

— Дак долго нонче морозу путнего не было, — поддержала разговор Ульяна Григорьевна. — Зима не зима. Пыжилась-пыжилась, вот и завернула.

— Во-во! — затряс бородой Удодов. — Первые-то заснеги на Иоанна Златоуста пали, обнадежили, а таперича скоро Новый год, а там рождество. По всем статьям — пора… Седни утресь кобыле ноздри проминать выбегал. Весь храп лёдом забило, однем ротом сопит, как не задохлась. По стратегии такой рыловорот туда бы, на фронт, гитлерцам сопли к пузу признобить.

Он достал из-за пазухи кисет, и они с Осипом Ивановичем зашелестели бумагой, сыпя, на нее бурое крошево самосада. Удодовский табак злой, не всякий закурит и не закашляется. Осип Иванович хоть и свернул тоненькою, опасливую, все едино закахал, привстал со скамьи и, роняя слезы, слепо зашарил руками, отыскивая печную заслонку. Расправился с цигаркой, сел на место и, постанывая, начал пальцами промакивать глаза.

— Это еще чо, так себе — пучеглазка, — посмеивался Удодов. — Вот лонысь был, тот форменный вырви глаз.

— Как ты глоташь такую беду. Дыху никакого нету, — заворчала Ульяна Григорьевна, но перебираться с прялкой в другую комнату не спешила. Филипп Семенович Удодов, по прозвищу Дымокур, так, от нечего делать, не придет.

Дымокур снял барсучью шапку с торчащим вперед козырьком от фуражки — приспособление, им изобретенное, — поплыл скуластым лицом в довольной улыбке. Любил, когда ругают его хороший табак.

— Доху-то сними, кого там паришь? — Ульяна Григорьевна подошла к нему, взяла из рук лохматый малахай, сунула внутрь мохнатушки и положила на полку.

— Гостевать время нету. Я на мигу одну заскочил, — запротестовал Дымокур, надежно устраиваясь на табуретке.

— Редко видеться стали, Филипп, посиди, — попросил Осип Иванович, стараясь отгадать, с чем таким пожаловал на этот раз Удодов. Знает он его давно, в молодости партизанили вместе. Весельчак и балагур Филька слыл по деревне малохольненьким. Годы смахнули с головы чуб, когда-то вившийся из-под казачьей фуражки с околышем, а чудаковатинки так и не убавили. Он, как и Осип Иванович, отсвечивает коричневой лысиной, но, по выражению жены его Любавы, — костей на язык все не наростил.

— Ну, что, Филипп, уперлись наши на этот раз насмерть? Столица ведь, а? — Осип Иванович уставился на Дымокура.

Тот сложил на коленях неспокойные руки, зачмокал, раскуривая самокрутку, молчал, сопя волосатыми ноздрями. Так и чудилось: что скажет, так оно и случится. Осип Иванович тянул из ворота сатиновой рубахи худую кадыкастую шею, ждал, но не дождался ответа. Заговорил сам:

— Упе-ерлись. Сколько ж можно отодвигаться! Некуда больше пятиться. Эвон! — он кивнул на стену. На ней висела карта СССР, густо утыканная по линиям фронтов красными и белыми флажками. Осип Иванович прошелся пальцами по красным, нанизанным на канцелярские иголки, каждый придавил, будто приказал: стоять — и ни с места! Флажки вплотную подступили к алой башне Кремля с надписью: «Москва». Осип Иванович крякнул и отвернулся от карты к Удодову. Тот опустил глаза, вздохнул.

— Что молчишь, Филя? — вызывал на откровенный разговор Осип Иванович. — Ведь это край всему подходит. Ведь если… то дальше что?

Дымокур кашлянул в кулак и как о решенном деле высказался:

— Не седни-завтри Москву сдадут.

Осип Иванович отшатнулся от него, как от огня.