Глубинка

Лида рядом стоит, как струна вытянулась, только что не звенит. Черными глазами на Аркашу смотрит, не моргнет, и слез не видно, их страх за любимого высушил. Аркадий, будто во сне, плечом повел, лямку на локоть сбросил.

— Спрячь, не срами, — он отвел Васины деньги. Тот их в карман свой толкает, а Аркаша ему баян протягивает. Не знает Князев, что делать; или деньги выронить и мечту свою схватить, или пухлую кипу продолжать упрятывать, а тут еще Аркаша передумает. Промешкал Вася. Лида в баян вцепилась, к себе потянула. Васильковые мехи растопырились, вздохнул перламутровый, а Лида Князеву:

— Уй-ди!

Попятился Вася и пошел прочь, покачиваясь от отчаянья, соря мятыми рублевками. Аркаша Лиду будто бы только теперь рядом увидел, смутился, чего прежде с ним не бывало, выпустил баян.

— Зачем он тебе, Лидия?

— Эх, Аркадий, Аркадий! — жжет его сухими глазами Лида. — Я ведь не Вася Князев, я не к баяну присохшая хожу. А баян сохраню. Вернешься — играть будешь!

— Старшина-а!.. Дику-ун! — торопят от эшелона.

— Если вернусь, — шепчет Аркаша.

— Вернись! Вернись! Вернись! — заклятьем выкрикнула Лида и криком этим будто отпугнула Аркашино сомненье, и он повторил за ней, как пообещал:

— Вернусь.

Обхватил Лидины плечи, поцеловал в губы, крикнул бабам, чтоб приглядели за матерью, и, не оглядываясь, запрыгал через рельсы к теплушкам.

Лида помраченно побрела к шпалам, поставила баян и упала на него как убитая.

Откричала, отплакала сортировочная, ушел эшелон. Котька побежал к берегу, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда он выскочит из-за кривуна.

Он не опоздал, домчался раньше и замер на откосе. В синем мареве над рекой горбатился фермами двадцатичетырехпролетный мост, бурлила, пенилась вода возле толстых ног-опор. Котьке этот мост всегда казался вереницей слонов, перебредающих широкий поток. Но вылетел черный, иглой поблескивающий паровозик, проскочил одну ферму, вторую, третью и, все набирая ход, начал с гулом и лязгом прошивать их, протягивая за собой красную нитку состава.

К дороге Котька возвращаться не стал, пошел к поселку полем, на котором с мальчишками гоняли футбольный мяч. Теперь оно было все перепахано под картошку и засеяно. Где чей участок — сразу не разобрать: пахали лошадями, потом отмеряли саженью и ставили колышек с фамилией, снова отмеряли — и снова колышек. И межей добрых нет. Чуть примяты стежки в одну ступню, и все. Но это деляны городские. Поселковый народ копал лопатами сразу за поселком, и не подряд — выбирали участки, где получше землица.

По пути решил взглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый темно-зеленые, округленные, как чушачьи уши, ядреные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.

Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в нем водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продернуло, да и то по межам, на вскопанном — ни травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго все не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.

Зачерпнул из ключа берестянкой, пил маленькими глотками студеную воду, а дух все равно захватывало, и в груди заломило. Рядом с ключом кто-то нагреб небольшую насыпь. Она преградила путь тоненькому ручейку, образовала озерко, из него по канавке вода текла на огород Чифуновых, а там разливалась между грядок. Догадлив зеленщик. У всех ни дождинки, а у него полив идет самотеком. И поле хорошо увлажнено, не то что другие деляны: земля приняла долгожданный дождь, впитала и опять посерела, будто пеплом подернулась, мало ей одного дождика, еще бы, еще. А тут — завидная благодать.

Котька обошел запруду кругом. Насыпь кое-где промыло, сквозь нее просачивались ручейки, ниже они сливались в один, и он, уже сильненький, журчал дальше по склону, огибая муравьиную кучу. Великое смятение охватило жителей муравейника. Они суетились, но в их суете чувствовался мудрый порядок. Котька присел на корточки, пригляделся.

Видимо, вода проникла в жилище и подтопила нижние помещения. Спасая потомство, одни муравьи вытаскивали наверх белые куколки, другие волокли прутики и соринки, воздвигая на пути ручейка плотину, намереваясь отпрудить его бег в сторону. Хоть и мал был ручеек — в палец всего, для муравьишек он был рекой, был пагубой. Они обреченно бросались в поток, их сносило, прибивало к грудке мусора, перемешанного с черными телами собратьев, и грудка эта шевелилась. Из-под натасканных соринок торчали лапки, тускло отсвечивали белыми опоясками опившиеся до смерти брюшки, но насыпь, хоть еще и непрочная, стояла на пути врага. Все новые колонны муравьев выходили из глубин муравейника, бросались в бой и гибли, наращивая телами спасительный вал.

Котьку поразила их отчаянная борьба. Жалея муравьишек, он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.