Глубинное течение

Так вот почему в последнее время Саймон прекратил посылать деньги! Вот почему они вынуждены были унижаться все больше и больше, выпрашивая кредиты в окрестных лавчонках… Вот почему Нэни сидит без жалованья и всем им приходится обходиться без приличной новой одежды, даже обувь купить они себе позволить не могут, даже чулки — а ведь это уж для них с My просто вещи первой необходимости!

Какое-то мгновение Фенела дрожала, готовая, как и My, разразиться яростной речью; но потом нечто тяжелое и решительное родилось в ее сознании и вытеснило последние крохи детского обожания и восторга перед отцом. Он перестал быть для нее чем-то вроде Бога, окруженного боязливым почитанием, а превратился в обычного человека.

«Я заставлю его закончить картину! — сказала сама себе Фенела. — И заберу все деньги для детей, все, до последнего пенни!»

— Слушай, там скандал назревает, — выпалила My, врываясь в комнату, где Фенела гладила белье.

— Скандал? — удивилась Фенела.

— Да, между Илейн и папой… Ох, прошу прощения, надо говорить «Саймон»! Правда, смешно звать его по имени? Мне все время кажется, что за такую наглость Нэни меня непременно в угол поставит или спать раньше времени отправит.

Фенела отставила утюг.

— Что значит — скандал? — переспросила она.

— Ну, только я хотела войти в мастерскую, как их услышала, — отвечала My. — Знаешь, по-моему, и тебе было слышно, как они сцепились. Ругаются, на чем свет стоит!

В голосе My звучало откровенное облегчение, но Фенела ответила как можно более укоризненно: «Надеюсь, ты ошиблась».

— Нет, нет, не ошиблась, и ты это сама знаешь! — заупрямилась My, усаживаясь на низкую скамеечку возле окна и поджимая под себя ноги. — Слушай, Фенела, что я решила!

— Ну, что?

Тон My сменился на крайне серьезный, но Фенела уже давно привыкла к внезапным переменам в настроении сестры.

— Когда я вырасту, — заявила My, — то выйду замуж за очень важного и всеми-всеми уважаемого человека: за кого-нибудь, вроде сэра Николаса Коулби. И никогда не допущу, чтобы мои дети знали в жизни подлости и унижения.

Фенела улыбнулась; она просто не смогла сдержать улыбки! У My была привычка изрекать самые избитые истины таким тоном, словно она лично только что открыла их.

— Что ж, намерения у тебя просто великолепные.

My быстро обернулась и впилась взглядом в сестру.

— Но это еще не все! — свирепо провозгласила она. — Я никогда не позову папу в гости — никогда! Я позабуду всех своих родных, кроме тебя Фенела: тебя я всегда буду любить, честное слово!

— Спасибо тебе огромное, но к тому времени ты и во мне, может быть, разочаруешься.

— Нет-нет, не разочаруюсь никогда! — с обожанием воскликнула My. — Но знаешь что, Фенела? Я боюсь…

— Чего?

— Что ты будешь смеяться надо мной.

— Не буду, обещаю, — сказала Фенела. — Истинный крест!

Это старинное словечко, когда-то впервые занесенное в дом Реймондом, прижилось и до сих пор бытовало среди них.

— Честное слово?

— Честное слово, — торжественно подтвердила Фенела.

— Ну, понимаешь… — пролепетала My, — я боюсь, что я вырасту человеком… ну-у… «дурного тона».

Только с большим трудом Фенеле удалось сдержать свое обещание и не расхохотаться. My говорила с убийственной серьезностью, но как же трудно было представить ее кем-то, кроме самой что ни на есть раскрасавицы! Однако с неожиданной болью душевной Фенела почувствовала, что именно имеет в виду My.

Многие ли женщины, из виденных ею за последние годы в их же собственном доме, были существами не «дурного тона»? А в школе девочка научилась понимать разницу между ними и матерями, и сестрами своих одноклассниц.

— Но, по-моему, тебе не о чем беспокоиться, — успокоила ее Фенела.

— Слушай, но ведь наша мама не была… — My замялась, — такой, как Илейн и все остальные, с которыми водится теперь Саймон?

— Точно знаю, что не была. Ты только взгляни на ее фотографии и на портреты, сделанные Саймоном!

С минуту сестры помолчали, вспоминая картину, которую любили больше всего, но которую Саймон просто не мог видеть.

Однажды они уже совсем было испугались, что Саймон ее продаст, да и Айниз ненавидела полотно со страшной силой, — впрочем, по совсем иной, чем их отец, причине. Вот Нэни и забрала портрет, повесила в своей собственной комнате — крохотной комнатушке наверху, в мансарде.

Она больше не спала там, проводя ночи у детей в спальне, но хранила в мансарде все свои личные вещи и «сокровища», собранные за долгие годы службы.

Дверь туда всегда была на замке, и хотя об этом вслух никогда не говорилось, но дети знали, что запирается она от их отца, на случай, если в припадке безумия он захочет забрать и уничтожить картину.

Полотно висело на единственной вертикальной стене комнатушки, отчего та казалась еще теснее, потому что по размерам картина явно не соответствовала помещению: рама всего на несколько дюймов не доставала до пола. И каждый раз, когда дети заходили в комнату, у них создавалось ощущение, что они вступают в святилище.