Глубокий тыл

— Да как? Просто… Я теперь в вечернюю работаю, так утрам вчера навестил Прасковью. Тут им как раз обед разносить стали. Суп там из пши и поджарка из сушеной картошки с тушенкой «второй фронт». Так вроде много, калорий-то, наверное, хватает, а уж больно некрасивый вид у этих калорий. А тут у меня свежая чесночина в кармане. Ну, я Пане зубок в миску и покрошил. Дух-то чесночный как по палате ударит! Тут все закричали: нет ли, дядя, еще? Ан, есть, племяннички, кушайте на здоровье! А как уходил, все и ходатайствуют: вы б нам, дядя, чесночку, любые деньги заплатим… Деньги! А где ты его теперь купишь? Ну, я из госпиталя прямо к огородникам: слушайте, люди, так и так… Вот и вся премудрость.

— И все без возражений?

— Да шумели много, а возражений — какие тут могут быть возражения?.. Уж на что вон Гонок, сроду папирос не покупал — все стреляет, — а ведь это он вчера и закричал: для раненых каждую третью гряду!

— Ну, ну!.. А Прасковья как?

— Лучше… Колька-то три дня возле ее койки высидел. Повеселела. Храбрится. А как Николай прощался, при всей палате ревмя ревела.

— Как, разве Николай уже улетел?

— А ты не знаешь? Утром… Наказал нам всем Прасковью не забывать. Да чего и наказывать-то? Наша матка теперь к ней каждый вечер бегает, и дома все: Паня да Паня… Вот, дочка, у кого учись ошибки-то признавать!

В этих словах отца Анне почудился намек.

— Многому мне, батя, у мамаши учиться надо.

И как-то сразу, без колебаний, без стеснительности, столь тягостной для самолюбивых натур, Анна принялась рассказывать отцу о том, что последнее время ее гнетет, мучает, мешает работе. Степан Михайлович слушал задумчиво. Он не интересовался подробностями, он даже и глаз ни разу не поднял на дочь, пока она говорила, и всё-таки та чувствовала: он ее понимает.

Кто-то заглядывал в партком, но она говорила: простите, занята. Кто-то звонил по телефону, но она поднимала трубну и клала на место… Когда, разговаривая с матерью, Анна сказала, что решила уйти с партийной работы, а может быть и с фабрики, — это было полуправдой. Так думала она вгорячах, а поостыв, начала понимать, как трудно расстаться с делом, которое нравится ей все больше, с людьми, с которыми она прошла всю сознательную жизнь… И в то же время она уже догадывалась, что безобразная выходка истеричной женщины была все-таки не случайной. За эти недели Лужников заметно осунулся. Частенько ловила Анна на себе его тоскливый, умоляющий взгляд и, к ужасу своему, чувствовала, что и сама, вопреки доводам разума, тянется к этому человеку. Теперь она к нему даже и близко не подходила. Когда дела сталкивали их, вела себя так сухо и официально, что тот и слова лишнего сказать не смел. Но нелегко давалась ей эта сухость и насмешливость. Вести же себя с ним иначе она не могла и, казалось, не имела права… И все-таки слухи по фабрике ползли и ползли, безжалостные, несправедливые. Это отвлекало от работы, вязало Анну по рукам и ногам…

— Батя, что мне делать? — тоскливо спросила она.

Степан Михайлович, торжественный и немножко смешной в шевиотовом своем пиджаке и старомодном галстуке, встал, потрогал дверь и, убедившись, что она плотно закрыта, начал:

— Древний мудрец Диоген жил в бочке. Друзья однажды спросили его: а что ты будешь делать, когда сломается бочка, в которой ты живешь? И знаешь, что он им, дочка, ответил? Он сказал: «Я не печалюсь, ведь место, которое я занимаю, сломаться не может».

Анна грустно усмехнулась:

— Это как же понимать, батя?

— А просто, дочка: не вешай носа. Свое место в жизни правильный человек всегда займет. И на ткачих своих не сердись: легко ли им нынче на фабрике за двоих — за себя и за мужа — гнуться? Кило хлеба на шесть частей резать, семью в одиночку тащить?.. Вот и строги нынче бабы, не при матке твоей будь это слово сказано.

— А я, разве я не баба?. Разве не те же тяготы и у меня?..

— А ты руководитель, к тебе народ особо строг. — И, берясь за свою старую шляпу, Степан Михайлович произнес: — Мой совет тебе, Анна Степановна: заявляй самоотвод. Вдвойне тебя люди за то уважать станут. — И, может быть, для того чтобы подчеркнуть, что он не навязываете этого своего мнения, а может быть, и просто торопясь закончить тягостный разговор, старик сказал: — Давно Арсения что-то не видел… Как там у него дела? Как два отца мальчишку поделили?

И вдруг, почувствовав облегчение, Анна улыбнулась широко, весело, как не улыбалась уже давно.

— Николай им тут все уладил, знаешь ведь, какой он… Они стоят друг против дружки. Мальчонка между ними мечется, а этот как вдруг захохочет: нашли, бобыли, о чем спорить!.. Кончится война — живите вместе. И малец как закричит: вместе, вместе!.. Вчера вечером Арсений с Ростиком майора на вокзал провожали… Вот, батя, кому завидую — Николаю нашему: легко он по жизни ходит…

— Вот и тебе, Анка, не худо у него поучиться, — вздохнул старик.

Прощаясь с отцом у дверей, Анна задержала его руку.

— Спасибо… Ах ты, Диоген ты мой!..

23