Глубокий тыл

Все двинулись за маленькой старушкой. Открыв дверь, она обратилась к девушке в белом, сидевшей у входа, уткнув нос в какой-то пухлый роман:

— Где тут нам халаты дадут?

Девушка заложила страницу кусочком марли, вопросительно осмотрела всю группу и равнодушно сообщила:

— Сегодня у нас нет посещений.

— Для кого нет, а для нас есть, — сказала Варвара Алексеевна, протягивая руку к телефону на столе.

— Это служебный аппарат, по нему нельзя разговаривать посторонним, — не без раздражения заявила сестра.

— Посторонним не разрешается, а нам можно, мы не посторонние, мы делегация… Позвони-ка, миленькая, Владим Владимычу, скажи, с «Большевички» шефы прибыли.

Всякому другому сестра задала бы за «миленькую» перцу, но в облике и в поведении маленькой, похожей на монашку старушки было что-то такое, что вызывало невольное уважение. Сестра соединилась с начальником госпиталя.

— Владим Владимыч простите, вас беспокоит дежурная. Тут вас спрашивают какие-то шефы.

И прежде чем Варвара Алексеевна успела обидеться на «какие-то», трубка зарычала, и по растерянному лицу сестры гости поняли, что это уже вызвало на том конце провода бурную реакцию.

В густо пропахшем карболкой, йодоформом и иными больничными запахами коридоре застучала о пол палка. Дверь распахнулась. Грузный старик в белоснежном накрахмаленном халате, в бязевой шапочке, из-под которой на лоб выбивались седые волнистые пряди, шагнул навстречу гостям.

— Лексевна, ты еще прыгаешь, старая карга! Глянь-ка… даже вроде помолодела…

— Прыгаю, прыгаю, а ты, Владим Владимыч, такой же сквернослов! Хоть бы при девчонках выражаться постеснялся…

— А филозоф твой жив-здоров?

— Жив, жив, только некогда об этом… Не на больничный прием пришли, зубоскалить-то с нами нечего.

— Ух, прямо перцовка! — с восхищением сказал старый врач. — Ну, товарищи дамы, рад вас приветствовать от лица советской, медицины и прочее. Это что ж, Лексевна, дочка вас прислала? Деловая она у тебя, слышал, хвалят ее. А ведь я знаю, как женскому полу кого-нибудь добром помянуть трудно… Ну, идите за мной, покажу дорогу, теперь вам по ней часто ходить, — шумел старик, грузно припадая на свою клюшку. — Любуйтесь, госпиталище какой отгрохали, и все сами, собственными руками! Тут ведь после освобождения торичеллиева пустота была, даже паршивые клистиры и те гитлеровцы пораскрали. Только вот это от всех наших богатств и оставили… Он ткнул палкой в сторону картины, висевшей в толстой золоченой раме над площадкой, где лестница расходилась на два марша. Это было живописное полотно весьма внушительных размеров. Изображен был на нем высокий румяный красавец врач в халате, будто высеченном из мрамора. Стоя посреди цветущего сада, он говорил о чем-то столь же цветущим женщинам в пестрых платьях. У всех были улыбающиеся лица, смахивающие одно на другое и все вместе похожие на лицо врача. За садом на фоне летящих весенних облачков изображено было белое здание с таким обилием колонн, портиков, капителей, что оно напоминало одновременно и древнегреческий храм и парадную конюшню елизаветинской эпохи. Впрочем, чтобы зритель не терял времени на догадки, предусмотрительный живописец прикрепил к одной из колонн дощечку с четкой надписью: «Больница».

Женщины, и даже сама Варвара Алексеевна, заулыбались, ибо на фабриках, история этой картины была давно известна. Поликлинику строили в конце тридцатых годов, строили с любовью, не жалея денег ни на само здание, ни на новейшую аппаратуру. Тут будущее должно было войти в сегодняшний день. И чтобы достойно завершить любимое детище, три фабкома сложились и заказали московскому художнику с довольно шумной репутацией полотно «на медицинскую тему». Художник оказался не чванливым и заказ принял. Так появилась картина, которая очень порадовала заказчиков и привела в бешенство Владима Владимыча.

— Не позволю, не дам прекрасные стены портить! — шумел он. — Новейшие достижения советской медицины, и эта… это… этот… Какой это, к дьяволу, врач? Это паршивый Иисусик. Здесь не советская медицина, а «приидите ко мне все страждущие и обремененные!..» Нет, нет и нет!

Имя художника звучало солидно, выплаченные суммы были весьма внушительны. Несмотря на буйные протесты главного врача, фабкомы общими усилиями настояли на своем. Картина заняла место, в оставленном для нее простенке. Здесь ода спокойно провисела и оккупацию. И вот теперь, остановив ткачих, Владим Владимыч мстительно показывал на полотно своей палкой.

— Кружки Эсмарха, утки, всякую дрянь немцы с собой уволокли, а это оставили. Значит, считают, что такое искусство, кроме вреда, ничего нам не приносит… И правильно считают… Впрочем, пошли, товарищи дамы. Нам с вами все равно не постичь красот и глубин этого шедевра…