Глубокий тыл

…Что было дальше, Курт уже не слышал. Он очнулся на операционном столе при ослепительном свете, в котором с неестественной четкостью он видит перед собой грубо отесанное бревно, как бы вспотевшее золотыми каплями душистой смолы, ноги каких-то людей в этой странной, похожей на чулки обуви, какую русские носят зимой. Он лежит ничком. Жгучая боль, зарождаясь у левой лопатки, разбегается по телу. Все качается… Три луны вновь плывут в небе над мохнатыми белыми деревьями… Нацист Вилли бежит за Куртом по оврагу, крича: «Почему ты не поешь песенку о Вестервальде?» Милый русский товарищ Женя предостерегающе машет рукой… Сугробы шевелятся, будто живые, выставляя навстречу винтовки.

— Не стреляй… Их бин… Комрад Женя… Ленин… Тельман… — бормочет Курт.

— Слышите? Странно, — произносит густой мужской голос.

Врач в халате, надетом прямо на шинель, распрямил спину, устало сдвигает с лица марлевую маску.

— Плохо. Оба легких навылет.

— И нельзя допросить?.. Ну хотя бы несколько самых простых вопросов.

— Невозможно. Не могу допустить.

Сестра и санитар, забинтовав Курта, осторожно надевают на него рубашку. Врач моет руки. Офицер в наброшенном на шинель халате сидит в углу блиндажа, рассматривает солдатскую книжку, снятый с браслета жетон с воинским номером. Особенно долго глядит он на извлеченную из книжки фотографию. На ней изображена худенькая белокурая девушка с тяжелой косой, переброшенной через плечо. О раненом немце известно лишь, как его зовут, его звание, его должность. И еще известно, что он добровольно перешел на сторону советских войск—первый перебежчик на этом участке фронта.

6

Похоронную принесли, когда Ксения Степановна была на фабрике. Дома оказался только Арсений Куров. Он грипповал, вторую неделю «сидел на бюллетене» и по такому случаю пребывал в состоянии сердитой меланхолии. Чтобы хоть как-нибудь скоротать вынужденное безделье, он затеял белить квартиру. Так, в колпаке, сложенном из газеты, с кистью в руках, с лицом, обрызганным пятнами краски, и застал его посыльный.

Куров принял два пакета, адресованные Ксении Степановне Шаповаловой. Расписался, отнес их в ее комнату, положил на стол и снова принялся было за работу, но какая-то неосознанная тревога заставила его опустить кисть в ведро. Как депутат, Ксения Степановна получала много писем. Но тут оба пакета были из военкомата. Да и посыльный вел себя как-то странно. Он торопливо принял разносную книгу, не глядя на Курова, быстро вышел. А что, если…

Предчувствие беды не давало Арсению покоя. Он вернулся в комнату Ксении, вынул из жесткого незапечатанного конверта сложенный лист и, развертывая его, почувствовал, как противно задрожали руки. Сразу будто вцепились в глаза слова: «…пал смертью храбрых». И тут же увидел он тщательно выписанное: «…гвардии старший лейтенант Марат Филиппович Шаповалов».

Вернувшаяся домой Юнона застала Курова в своей комнате. Обрызганный краской, он стоял у стола, держа в руках какую-то бумагу. Девушка не обратила внимания на его странный вид.

— Сейчас у нас красить будете, да? — спросила она. — Дядя Арсений, вы уж потщательней. К маме избиратели ходят, а у нас теперь одна комната, и та закоптела, как кузница…

— Прочти, — хрипло сказал Арсений, протягивая бумагу.

Девушка быстро пробежала глазами по строчкам, потом начала читать снова. Красивые губы ее вздрогнули.

— Марат… — шепотом сказала она, и, уронив голову на комод, заплакала навзрыд. Арсений на цыпочках подошел к ней, положил на плечо руку, погладил.

— Полно, полно, что ж тут плакать… Не поможет… Давай думать, как матери сообщим.

Юнона подняла голову, машинально скользнула взглядом по своему изображению в зеркале, заметила меловые пятна, оставленные на свитере рукою Арсения, машинально попыталась их отряхнуть. Но взгляд ее снова поднялся к фотографии Марата, висевшей над комодом, и она снова заплакала, закрыв лицо руками.

Арсений не пытался утешать девушку. Он думал, как лучше подготовить мать ее к страшной вести. Но все произошло само собой. Ксения Степановна, незаметно войдя в комнату, увидела рыдающую дочь, растерянного соседа, бумагу на столе и, как была, в пальто, в платке, опустилась на стул. На бледных щеках пробрызнул пятнистый румянец, губы побелели, высохли. Она тихо спросила:

— Кто?.. Отец, сын? — Ей не ответили, но она, как-то угадав, пронзительно вскрикнула: — Марат!

Привлекла дочку, прижала к себе, как бы желая ее защитить от какой-то опасности, и застыла, закрыв глаза.

— …Юночка, как же это?.. Маратик… Третьего дня письмо: «…не беспокойтесь, мама, я, как всегда, здоров»—и… — Схватила бумагу, снова пробежала ее глазами, для чего-то потрогала вписанное чернилами имя. Руки упали на колени. Бумага, порхая, полетела на пол.

Так и сидела она, глядя в пространство, и ни одной слезинки не вытекло из ее сухих, окруженных усталой синевой глаз. Юнона все еще плакала, теперь лежа на кровати. Ксения Степановна не двинулась, не издала ни звука, и Арсению было жутко смотреть на ее окаменевшую фигуру, на руки, бессильно свисавшие вниз, на ее странно блестевшие глаза с застывшими зрачками…