Глубокий тыл

Это была крохотная статейка «Совет огородникам», который давал известный ученый. В эту; трудную военную весну он рекомендовал, используя клубни в пищу; срезать для посадки картофельные очистки с глазками. Давался совет, как срезать, как эти глазки хранить, как прорастить их еще до посева.

— Видишь? — Дед приподнял пустой котелок. — Вот, выходит, мы сейчас кустов десять картошки съели. Я глазки подсчитал.

— Да-а-а! — задумчиво сказала Анна. — А почему мы это не можем? Знаешь, завтра же дадим девчатам в столовую команду.

— Они тебе к севу помои и соберут. Где ж это видано — в столовых очистки хранить? Да такую уйму… Вот свое я для себя сохраню: каждую штучку перебирать стану, на окошке разложу прорастать… Словом, посмотрим, дочка, цыплят по осени считают…

Заметочка в календаре указывала выход. Имя автора известно. Ему нельзя не верить. Однако в словах старика была своя логика. Как накопишь и сохранишь такую массу нежнейших глазков? Но Анна с тех пор, как носила красный галстук и пела пионерские песни, познала могучую силу коллективизма. Нет, черт возьми, они докажут этому старому упрямцу, что и в таком тонком и сложном деле коллектив может победить!

— Дайте мне на денек этот листок. Мы в многотиражке перепечатаем.

— Дать-то я тебе дам, только в случае неудачи мать на меня не натравливать…

— Честное пионерское…

— Нет, нет, всерьез. Она мне и так огородной дискуссией плешь переела.

Анна развеселилась. С довольным видом покосилась на себя в зеркало, поправила узел волос и, лукаво посматривая в сторону отца, замурлыкала себе под нос: «…Эх, валенки, валенки, да не подшиты, стареньки». Давняя фабричная эта песня почему-то напомнила Степану Михайловичу, про тягостную цель прихода, о которой он совсем было забыл за разговором. Старик стих, погрустнел и вдруг с тем же отчаянным выражением, как давеча Арсению, бухнул:

— А у нас, знаешь, кто сидит?

Анна сразу догадалась. Она вздрогнула, глаза ее расширились, и на лице появилось на мгновение мучительное выражение, какое бывает у бегунов, внезапно остановленных на середине дистанции. Она оглянулась на Лену, принявшуюся мыть посуду, на Ростика и Вовку, помогавших ей.

— Марш отсюда, потом доделаете!

Но ребята и сами уже поняли, о ком речь, и, как-то сразу присмирев, вышли из кухни и даже плотно закрыли за собой дверь. От этой ребячьей чуткости Анне стало еще тяжелее.

— Ну? — спросила она, и глаза ее еще больше расширились.

— С ребятами повидаться хочет, — с трудом выговорил Степан Михайлович. — Верно, Анна, муж и жена — одна сатана, а дети при чем?.. Отец он им или не отец?

— Все сказал?

— Да чего ж тут еще?

— Так вот слушай, — будто диктуя, медленно заговорила Анна, и старик поразился, как голос ее вдруг стал похожим на голос матери. — Он им был отец. Был, понимаешь, был? У ребят это ведь и до сих пор кровоточит. Так неужели для того, чтобы ему часок себя потешить, я позволю снова бередить их раны? — Но вдруг, передумав, закончила: — Впрочем, пусть сами решат. Ясно?

— Ты им все рассказала?

Анна тяжело дышала. Высокая грудь ее так и вздымалась под тесной вязаной кофточкой. Даже ноздри вздрагивали.

— Как же я могла не рассказать? Они сами его портрет со стены сняли. Вовка вон даже денежный перевод разорвал.

— Мать, вылитая мать… протопоп Аввакум, — сокрушенно проговорил старик.

— Что ж, и этим горжусь… А детей сам спрашивай. Неволить их не буду, захотят — пойдут, не захотят — не пойдут… Елена, Владимир, сюда!

Оглушенный этой спокойной безжалостностью дочери, старик даже не удивился, когда в двери сразу показались внуки. Лицо Анны, только что пылавшее гневом, сразу изменилось, стало почти безмятежным. Разгладились на лбу суровые морщины.

— Вот, ребятки, — сказала она ровным ласковым голосом. — Дедушку прислал сюда ваш отец. Он хочет вас повидать.

Степан Михайлович сидел у стола, закрыв глаза ладонью.

— А зачем нам к нему идти? — так же, кап мать, спокойно спросила Лена. — Он же от нас ушел. Не пойду.

«Эта тоже в мать, в бабку», — с тоской подумал дед и бросил умоляющий взгляд на Вовку.

— Владимир, пойдем хоть ты. Ведь отец же он вам, как вы не понимаете!

— Не пойду! — закричал, топая ногой, мальчик, готовый вот-вот разреветься.

— Ну, успокойся, успокойся, маленький, никто тебя насильно не поведет. Дедушка так ему и скажет: вы не хотите… А может быть, все-таки сходите?

— Я твой и больше ничей, — страстно выдохнул Вовка.

— Ну вот, батя, слышал? — сказала Анна, теперь уже и не пытаясь скрыть своего волнения.

Степан Михайлович тяжело поднялся. Глядя в сторону, сунул дочери безжизненную, обмякшую руку, машинально чмокнул внука куда-то в затылок и, направляясь к двери, задел за стул.

На улице у подъезда стоял с трубкой в руке Арсений Куров. Похоже было, нарочно поджидал здесь.

— Ну, дипломат Чичерин, как миссия? — иронически спросил он старика.

Степан Михайлович только махнул рукой и побрел к остановке трамвая, весело звеневшего в душистых весенних сумерках.

17