Глубокий тыл

Спросить бы у кого-нибудь, как об этом пи-шут… Посоветоваться бы с кем… Но к Слесареву идти нельзя. Он иронически относится к этой стороне Анниной деятельности. Мать, та живет прошлым, подпольем, большевистскими ячейками первых лет… Пойти к Северьянову после того, как она столь решительно отвергла его помощь, не позволяет самолюбие. Мог бы, конечно, великолепно помочь Гордей Лужников. Но после скандала у проходной Анна и разговаривать с ним боится. Частенько ловит она теперь на себе его виноватые, ласковые, умоляющие взгляды, взгляды, от которых ей становится и радостно и тягостно. Хочется подойти к нему, улыбнуться, заговорить, но вместо этого она подчеркнуто от него отворачивается. Нет, и с ним теперь не посоветуешься. Придется, видно, до всего доходить самой…

В один из вечеров, когда секретарь парткома засиделась допоздна над отчетом, кто-то настойчиво постучал в дверь. Вздохнув, Анна отложила перо.

— Входите!

Появилась мотальщица Лиза Борисенко, молодая коммунистка, уже забегавшая недели две назад. Пришла она тогда в слезах со своей бедой: с мужем серьезные нелады. Раньше был шелковый, золотой, сахарный, наглядеться не мог. Сын родился, с сыном нянчился, а теперь вот дома часа не посидит. Упрекать станешь — в ответ только грубые слова. В кино одна, в клуб одна, в гости одна. А на все попреки ответ: «Надоела ты мне хуже горькой редьки!» А тут еще в общежитии слушок, будто завелась у него какая-то на стороне.

Сейчас, когда Анна вновь увидела эту маленькую черноглазую женщину, весь этот разговор разом ожил в памяти. Сидела тогда, смотрела на заплаканное лицо и думала: чем же тебе помочь? Он беспартийный, да и работает не на ткацкой, а на механическом заводе, так что и для разговора вызвать трудно. И решила тогда Анна это дело по-женски: утешать не стала, а, наоборот, шум-нула на Борисенко: сама, мол, во всем виновата. Баба молодая, хорошенькая, а ходишь, будто старуха. Волосы вон густые, красивые, их расчесать да уложить, как артистка Любовь Орлова будешь. А у тебя голова на что похожа?.. В девушках, небось, от зеркала не отходила… Словом, не вешай носа, не хнычь, не брюзжи. Он из дома, и ты из дома. Он поздно вернулся, а ты еще поздней. Где была? В кино или там в театре… С кем? С добрыми людьми.

— Ой, лишенько!.. Не тянет меня никуда без его… — вздохнула женщина.

— Ну не тянет, и не ходи. Мать есть? У матери, у подружки какой вечер пересиди, а скажешь, была в театре, а перед этим оденься получше, губы подкрась…

Ушла тогда, помнится, Борисенко задумчивая, сбитая с толку, получив от секретаря парткома столь необычный совет. А сейчас вот заглянула совсем другая. Анна даже не сразу и признала ее. Бледное личико оттеняла копна красиво уложенных волос. Ситцевое платьице, аккуратно отутюженное, обрисовывало худенькую, складную фигурку. Черные глаза смотрели не затравленно, а весело и даже не без лукавинки.

— А ну, повернись, — скомандовала ей Айна, — пройдись! Ну прямо краля бубновая… Помогло?

— Ой, что голыш робится! Ревнует, ужас! Намедни мамо меня задержала, запозднилась я, он чуть не прибил… Ей-богу!

Чрезвычайно этим довольная, Анна подумала: «Если бы в отчете это привести в «например», вот бы собрание утешила!» Ей и самой стало смешно от этой мысли.

— Ты чего, Степановна, на мово Отеллу, что ли?

— Отеллу!

Теперь обе смеялись, смеялись до слез. Потом присели на диванчике. Анна покосилась на недо-писанный отчет и, видя, что Борисенко медлит, спросила:

— У тебя еще что?

— Ой, есть то есть, да уж сказать ли, нет ли, не знаю, — мямлила мотальщица. — Как скажешь-то?

— Так просто и говори.

— Видишь, Степановна, — медленно выговорила та, комкая носовой платок. — Добра ты жин-ка, любим мы тебя, что на сердце тайное, и то к тебе несем.

— Ты чего, на выборном собрании, что ли, выступаешь с моей кандидатурой?

— Брось ты его, милая! — вдруг выпалила посетительница. — Ну його к бису, хай йому грець!

— Кого?.. Как бросить? — упавшим голосом произнесла Анна, отлично уже понимая, о ком речь.

— Одинокая ты, обидели тебя — это народ понимает. Но он-то женатик, какая-никакая — жена. — Посетительница смотрела на Анну умоляюще. — Не простят тебе этого люди.

Вспыхнувшая было радость погасла. Не было уже ни досады, ни желания доказывать свою невиновность, переубеждать. Была только большая усталость.

— Но ведь нет ничего такого, — печально произнесла Анна, — не было и нет…

— Конечно, конечно, мало ли о чем в коридорах языки чешут, — охотно согласилась посетительница. Но все же, должно быть, решив довести дело до конца, добавила: — А ты, Степановна, все-таки отступись от него. Краще будет…

Несколько минут они просидели молча. В черных глазах посетительницы были тревога, просьба, печаль…

— Извини, мне еще тут с отчетом возиться надо, — тихо сказала Анна, поглядывая на белый листок, на котором пока что было написано только заглавие раздела «Работа с людьми».

— Степановна, ты не журись, я ж от души… — И Борисенко вышла опечаленная и, может быть, даже немножко обиженная.