Глубокий тыл

— Да откуда? — воскликнула она, пораженная дружеской ласковостью тона, столь необыкновенной для этого насмешливого человека.

— И зачем ты пришла, знаю. — Северьянов вышел из-за стола, сел на диван, хлопнул рукой по сиденью. — Седай. — И когда Анна пересела с кресла на диван, он продолжал: — Только лучше разговор этот не начинай. Не надо. Все равно мы тебя с партийной работы не отпустим.

Анна вскочила.

— То есть как это не отпустим? Что же я, не свободный человек?

— Ты коммунист, а коммунисты подчиняются решениям партии… Нет, ты не бегай по комнате и не затирай бузу! — продолжал Северьянов, меняя тон и как бы снова становясь комсомольцем Серегой. Он знал слабую струнку секретаря парткома Ткацкой и снова хотел атаковать ее из комсомольского прошлого, которое им обоим было одинаково дорого. — Ты ж дивчина на ять! Тебе ли отступать перед сумасшедшей бабой, перед скверной сплетней?

По улице сожженной слободки шел гармонист. Наигрывал он что-то незатейливое, но смягченная расстоянием мелодия долетала до ушей Анны будто из юности. Вспомнился и молодежный Ленинский клуб, и глубокомысленные дискуссии на тему «Будет ли семья при коммунизме», и танцульки, и жаркие споры о том, есть ли жизнь на Марсе. А этот сидящий с ней рядом полный, солидный человек вспоминался разухабистым пареньком — шутником, балагуром, выдумщиком всяческих затейливых комсомольских «мероприятий».

И смотрел он на нее сейчас, близоруко щуря веселые, озорные глаза, глаза слесарька с Механического, с которым у нее была старая, почти мальчишеская дружба.

— Дела у тебя, Анка, идут как из пушки. Тебе ль из-за этой чепуховины руки опускать?..

Но сегодня воспоминания юности только усилили в Анне смятение, недовольство собой, тоску, только укрепили ее решение.

— Не надо, Сережа… Я все обдумала, — тихо произнесла она, поднимаясь, и пошла к двери.

— Так будем считать, что отставка не принята, — услышала она вслед. — Договорились?

Женщина остановилась в дверях, оглянулась и отрицательно качнула головой…

«Нет, не договорились мы с тобою на этот раз, брат Серега!»—думала Анна, вспоминая эту встречу, пока слесаревская машина везла ее на следующий день в горком. На прием к первому секретарю она ехала уже со спокойной душой и потому с интересом смотрела на город, пробегавший за стеклами машины. Давно ли по этим вот улицам ходили немецкие солдаты? Теперь здесь глубокий тыл. Черные пожарища разобраны. Зияющие окна в выгоревших коробках каменных домов заложены кирпичом, и кирпичи уже побелены под цвет стен. Зеленеют деревья. Только на газонах вместо цветов картошка.

В горкоме тоже все выглядело, как в мирные времена. Скромно одетые люди, ожидавшие в приемной, беседовали об обычных делах: план, качество, слабина с кадрами, нехватка жилья, подготовка к учебному году. За окном, на пыльном дворе, залитом жарким солнцем, длинноногие девочки в коротких пестрых платьицах играли в классики, и звонкие голоса доносились до приемной, как щебет птиц.

Анна терпеливо сидела в уголке, дожидаясь своей очереди, и, рассеянно прислушиваясь к разговорам, думала о том, как-то начальство встретит ее просьбу. Прошел уже и начальник гортопа; явившийся сюда жаловаться на то, что военные до сих пор не разминировали как следует поля на торфоразработках, и заведующий горкоммунхозом, приходивший объяснить, почему не восстановлена трамвайная линия до Машиностроительного завода. В приемной осталась лишь Анна да два каких-то молодых человека, все время шептавшихся между собой и то и дело бросавших взгляды на пригожего секретаря парткома. Анна была настолько занята мыслями о предстоящем разговоре, что нисколько на это не рассердилась.

Наконец пригласили ее. Покашливая и улыбаясь, секретарь горкома шел ей навстречу.

— А, ткацкая «Большевички»! Ну что ж, садитесь, Анна Степановна, только предупреждаю: времени у нас мало, постараемся его получше использовать.

Он опять, как когда-то при первом знакомстве, показал ей на кресло, сам сел напротив, снял пенсне, дохнул на стекла, принялся их протирать, и глаза его, лишившись привычной защиты, сделались, как и в тот раз, детски беспомощными. «С чего бы это половчее начать?»—мучилась Анна.

— Бежать собрались? — услышала она вдруг.

Надев пенсне, секретарь горкома испытующе смотрел на нее, похрустывая суставами пальцев… И снова напомнил он Анне покойного учителя математики.

— Вам приходилось, Анна Степановна, бывать в Крыму? Нет? Ну так вот, там есть такой цветок, как его ботаническое название, не знаю, но все зовут «не-тронь-меня». Не слыхали? Прикоснешься рукой — он опускает листья. Вы что же, ему подражаете? — И вдруг сказал решительно: —Нет, с партийной работы вас не пустим, и разговора не начинайте!

Вот как! Оказывается, человек этот все уже знал, и не только о ее решении, о котором она беседовала с Северьяновым, но и о разговорах с матерью, с отцом. А ведь она о них никому не говорила!

— А хорошая у вас мать, — неожиданно сказал собеседник, — но слишком уж к себе и вообще к Калининым строга.