Глубокий тыл

На секретаре была темная шевиотовая гимнастерка, из тех, какие тогда звали «обкомовками». Меховая душегрейка, надетая поверх нее, придавала ему домашний вид. Высокий, сутулый, с клочковатым румянцем на впалых щеках, он своею внешностью как-то разочаровал Анну. Не было в нем ни красивых, приметных черт, ни сановитости. Светлые глаза расплывались за толстыми стеклами пенсне. Он очень походил на физика из школы, где когда-то училась Анна, умершего от туберкулеза лет пятнадцать назад. Та же была у него привычка, увлекшись чем-нибудь, сгибать суставы тонких пальцев и похрустывать ими. Вот и сейчас, когда он сидел, повернувшись к репродуктору, раздавался этот сухой хруст.

— Наступаем, Анна Степановна, наступаем! — радостно произнес секретарь, как только смолк голос диктора. — Движемся вперед, уничтожая живую силу и технику противника… Ну, а рабочий класс как? Тоже наступает?.. Рассказывайте, рассказывайте, не стесняйтесь! У меня сегодня, знаете, выдался свободный вечер.

Повествуя о чем-нибудь, Анна не любила общих слов и теперь просто перечисляла примеры один за другим: ткацкие станки подготовлены к пуску, а отопление не восстановлено… Вместо стекол фанера, холодно… С бытом кое-как устроились, разместив в браковочных и столовую и детскую комнату… Хорошие новости из котельной: военные — команда выздоравливающих — помогают строить взорванные стены, но и с их помощью раньше весны все равно не управиться. Механик Лужников предложил пустить котельную, не дожидаясь, пока возведут стены и крышу. Как? А вот: сделали шатер из брезента, подняли на шестах. Завтра попробуют прогреть.

— Значит, будете с паром?

— Попробуют, — осторожно повторила Анна. — А с котельной выйдет — попытаемся пустить ткацкие станки.

— Только попытаетесь?

— Были у нас товарищи из Москвы, из Научно-исследовательского текстильного института. Говорят, делайте сначала отопление, невозможно ткать на холоде… А наши настаивают: пускайте — и все! В парткоме от людей отбоя нет: «Чего тянете, пускайте!»

— Правильно, правильно! Чего тянете?.. Так что же: попытаемся или пустим?

— Пустим, — улыбнулась Анна.

— Вот это верно… Вы же отлично понимаете, что важна не только ваша продукция, но и моральный фактор! — оживился секретарь горкома. — Не вам объяснять, что это значит: в разбитом, сожженном Верхневолжске зашумела ткацкая!.. Вчера выгнали немцев, сегодня ткут бязь для фронта. Нашу «Большевичку» вся страна знает… Нет, нет, ищите там у себя еще Лужниковых, теребите их, покою им не давайте, пусть что-нибудь придумывают, шевелят мозгами — и пускайте!..

Вспомнив, какое впечатление произвел на всех фабричный гудок, раздавшийся впервые после освобождения, Анна рассказала и об этом:

— Похоже было, словно мать родная позвала.

— Как это верно! — возбужденно воскликнул секретарь, извинился, набрал чей-то номер и, улыбаясь, тонким голосом закричал в трубку: — Здравствуй, это я!.. Тут у меня Анна Степановна Калинина сидит, ну, секретарь парткома с ткацкой, рассказывает, какое впечатление произвел первый гудок. Ага!.. Помнишь, спорили: давать или не давать?.. Так она рассказывает, старые ткачихи плакали, говорили, будто мать родная позвала. Мать позвала — хорошо, а?.. Вот вам и донкихотство!.. — И, должно быть, продолжая какой-то старый спор, он запальчиво добавил: — Ничего, ничего, пусть нам донкихотов пришивают, а мы еще и ткацкую пустим скоро, сейчас вот… Товарищ рассказывает, что завтра котельную пробуют. Под полотняным шатром, как шемаханская царица, — котельная! Поедем к ним, вместе порадуемся. Идет?.. Ладно, созвонимся.

Он положил трубку, зябко подышал в сложенные руки и вновь уселся против Анны.

— Ну, а люди что думают, что говорят? Какие у ткачей претензии к советской власти? Выкладывайте напрямки. Нам с вами процеженная, подслащенная правда вредна, у нас должность такая — партийный работник…

— Без радио тоскуют, — сказала Анна. — Сводки Совинформбюро на досках пишем. В перерывах комсомольцы читают. А это все равно что слону бублик, — ведь народу у нас уж около двух тысяч. Люди к радио привыкли. Рабочий поднимается с постели, ему—«Доброе утро!», спать ложится—«Спокойной ночи!» Пока он на фабрику сряжается, ему все новости выложат… Трудно живут, сейчас хороший разговор каждый час нужен.

— А ведь я слышал, вы против агитации? — вдруг спросил секретарь райкома, снял пенсне, и глаза его, лишенные привычной защиты, посмотрели на собеседницу с легкой усмешливостью. — Это вам, кажется, принадлежит классическая фраза о вреде табака и пользе молока?

Анна вспыхнула.

— Это кто же вам натрепался? Серег… Я хотела сказать, секретарь райкома…

— Почему же «натрепался»? Информировали… И я очень рад, что вы изменили свое мнение. И насчет радио вы правы. Но нелегко это, Анна Степановна. Очень уж много нужно: электросеть, телефон, радиостанция. И все заново. — Он помолчал, похрустел суставами пальцев и вдруг спросил: — Ведь в одной квартире с вами живет Куров Арсений Иванович. Так? Как он сейчас?