Глубокое течение

— Будь уверен, Павел.

— Верю. Портрет Сталина я уже запаковал. Лежит на столе в шалаше. Повесишь в райкоме в расскажешь секретарю, если это будет новый человек… Да-а, хотелось бы мне самому принести его туда. Мы с Лубяном последними покидали райком и взяли этот портрет, как боевое знамя. И вот мы прошли с ним весь путь, — он задумался, — но быстро очнулся и повернулся к Карпу: — Ну, старик, повоевали мы хорошо. Иди, берись за свои ульи. Соскучился по ним, да?

— Не с ульев нужно будет начинать, Павел Степанович, — вздохнул Карп.

— Это верно… Не с пчел, — он дважды повторил: — Да-а, не с пчел, — но через мгновение весело сверкнул глазами: — Но т пчел не будем забывать. Скоро и за них возьмемся…

Подошли Люба, Женька Лубян и Алена Григорьевна.

— Смотри, Карп Прокопович, как выросла твоя семья. Целый коллектив. И какие герои все! Один к одному. С такими можно горы своротить. Просто завидую тебе, — с улыбкой сказал Лесницкий. — Не красней, Евгений Сергеевич, все равно давно уже все знают, что ты член этой семьи. И ты гордись этим. А на свадьбу придем к тебе всей бригадой. Так и знай… Ну, бывайте, товарищи! Мне пора…

Он обнял и поцеловал Николая, Карпа, Витю, Настю Буйскую и ее маленького сына, остальным пожал руки и пошел на середину поляны, где его ждали командиры.

Алена, не стесняясь присутствующих, обняла мужа.

— Смотри, береги себя.

— Ты береги себя, Лена. Со мной уж ничего не случится. А вот за тебя мне еще нужно бояться.

— А ты не бойся. Жди. Я скоро вернусь.

— А меня скоро не ждите, — звонко и весело сказала Люба, обращаясь ко всем сразу. — Я без пересадки до Берлина… На меньшем не помирюсь. Только оттуда согласна вернуться назад.

Татьяна и Женька незаметно отошли в глубь леса и распрощались без свидетелей.

XVI

Через два дня лагерь опустел.

Маевские покидали его последними.

Ночью гремел бой около Днепра, и они всю ночь не спали, напряженно слушали — стрельба постепенно удалялась на север, затихала. Начался новый день — дань на освобожденной земле. Утро было ясное и морозное. Иней посеребрил поляну, шалаш и деревья. Пуща затихла, как затихает толпа в первую минуту торжества. Смело стучал дятел, снова почувствовав себя хозяином в этой тишине. Жалобно чирикала какая-то маленькая пташка — наверно, искала своих подруг или детей.

Маевские долго стояли на поляне, молча слушали эти знакомые, родные звуки.

Николай сиял шапку.

— Прощай, пуща. Послужила ты нам честно.

И по узкой, засыпанной листвой дорожке они двинулись на восток.

Николая везли в специальной коляске, мастерски сделанной Карпом и Гнедковым из немецких велосипедов. В лагере он обычно легко и быстро передвигался на ней сам, при помощи ручных педалей. Но на такую длинную дорогу у него не хватило бы сил, и коляску толкали Карп и молодой партизан из лагерной охраны.

Впереди на коляске сидел Витя, закутанный в большой кожух. Из кожуха виднелась только его голова, обвязанная теплым платком. Его черные живые глазенки с интересом смотрели по сторонам. Сидеть ему, видно, было не очень удобно, и он то и дело ворочался, пытаясь вылезти из кожуха.

Николай — придерживал его рукой, ласково ворча:

— Сиди тихо, попрыгун, а то выкину. Будешь бежать следом.

— Ух ты! Мамка тебя выкинет… Лаз-лаз… и бух-бух.

— Очень я боюсь твоей мамы!

— Боишься… Ага…

У всех было праздничное, торжественное настроение. Никому не хотелось молчать. Николай даже (почувствовал потребность запеть и был уверен, что такую же потребность испытывают и все остальные. Говорили обо всем сразу: вспоминали минувшее, мечтали о будущем, говорили о знакомых людях и о дубе-великане, что встретился на дороге, и о замерзшем грибе-боровике, и о дятле, и о переспелой бруснике.

Настя шла впереди и разговаривала со своим сыном. Тяжело ей было с ним в лесу! Но к матери она не могла пойти, так как в деревне все хорошо знали о ее работе у партизан. Попробовали было оставить ее в чужой деревне у надежного человека, но она выдержала там только неделю и вернулась обратно в лес.

— Наконец-то, сынок, ты будешь как все дети, а не «маленьким партизаном». Нет, нет, всю жизнь будь партизаном и гордись этим. Расти таким, как твой татка: таким же умным, отважным и честным. Так же люби все то, что любил он и за что он погиб… Но это потом, когда ты вырастешь, Андрейка. А сейчас придем к бабуле, она молочка тебе найдет, в люльку положит… Покачает… Лю-ли, лю-ли… Спи, — нежно шептала она и ежеминутно проверяла, не задувает ли где под одеяло ветер, хотя ветра и не было.

Николай всю дорогу говорил с сестрой, говорил с возбуждением счастливого человека.