Глухая рамень

«„Я вчера замечталась, и ночью, как наяву, гуляла с тобой там, где шумели сосны и по-летнему пахло пьяной смолой“, — так начала ты письмо.

Родная, я очень стар. За прожитые мною годы, наверно, обмелело Каспийское море; речка Майдан, где желтой кувшинкой цвело мое детство, перестала быть плотогонной, а я… перестал чувствовать красоту, „стал рыбой“, как в шутку ты называла меня, когда гостила здесь летом. Во мне угасло эстетическое любование лесом, — потому твое полное лирики послание я читал с улыбкой. Ведь я — не мечтатель, не романтик, парить на крыльях чувств и воображения — не мой удел на земле. Я — инженер, лесовод, я произвожу товар, нужный стране, — чем больше его, тем быстрее идет строительство заводов и новых городов.

Зрелые сосны, цвета свежего ореха — как говорила ты — приводили тебя в умиление и восторг, — помнишь, в сто первой делянке?.. Мы срезали их. Позавчера объехал Ольховскую дачу — много зрелых, товарных сосен. Глядел на них… и высчитывал, что выйдет из них и сколько. Нам требуются: французский столб, английская шпала, египетская балка, авиапонтон, рудничная стойка для Донбасса, баланс для бумажных фабрик, бревно, тес и т. д., и т. д.

Все это вырабатываем мы в наших зеленых цехах. В твоем представлении лес — лирика. Так вот: из лирики мы делаем шпалу. В этом отношении здесь простор, работать можно, а это для меня самое главное: ведь я — производственник, а не лингвист и не служитель искусства. Сняв с земли кудрявую шевелюру лесов, не жалею, не плачу, но и не радуюсь.

Юлька, смотри не вздумай рассердиться на меня за иронический тон письма, ведь я хочу лишь одного, чтобы в сердце твоем росло здоровое чувство к природе и людям.

К нам, между прочим, пожаловал новый директор Авдей Степанович Бережнов — когда-то был пастухом в соседней деревне Варихе. Недавно окончил курсы красных директоров в Москве. Первое впечатление о нем: энергичный, к делу и людям подходит смело, решительно. Уже принят курс — быстро вытянуть леспромхоз из прорыва. А леспромхоз наш стал после укрупнения втрое больше, неповоротливее. Трудностей будет немало.

Нахожу, однако, время для научной работы, сейчас пишу книгу „Лес, как сообщество“. Живу степенно в этой тихой глухой рамени, кроме работы ничем не увлекаюсь — видно, отшумела моя весна и впереди видны огни заката. А у тебя еще только утро, потому и хочу повторить тебе несколько советов: судя по твоему письму, ты забыла их, моя дорогая Юлька…

Человеку в жизни нужно место под солнцем. Его никто не даст, его приходится отвоевывать. Например, тем, что я вырос, окреп, я обязан только себе и никому другому.

У кого крепки руки и ноги, тот сквозь лесную чащу людей продерется к своему стулу. Острые зубы найдут пищу, хорошая голова заставит руки работать разумно, работать честно, — в этом общественный долг. Ты понимаешь иначе, живешь чувством, а надо быть трезвым, рассудительным, с жизнью нельзя наивничать, — она отплатит за это.

Вот тебе одно место из моей рукописи — не плохое место, в твоем духе: „Сосна воевала с сосной, ель нападала на березы и сосны, — так в общей ожесточенной драке растет, умирает и снова поднимается лес, густой и плотный“.

Или еще: „На сосны наседала с севера ель“.

Если уйти от метафор (кажется, так называется у вас — лингвистов — подобный ассортимент фраз), если отбросить лирику, — то это и будет общественная жизнь и борьба в ее настоящем, неприкрашенном виде.

Участвуй в ней и не забывай совета: целься дальше. Помни, что недаром на египетских саркофагах высечено: „Жизнь — война. В этом — наука для всех“.

Все еще пребываю в холостяках. Вчера мне исполнилось тридцать два года. Начинает надоедать. Если будет и дальше такое же душевное безветрие — через полгода-год женюсь и, отдавшись в ласковые руки женского правосудия, начну… пить.

По временам вспоминаю Сузанну — на редкость милая, славная женщина. И какая нелепая смерть — утонуть в море! Ты продолжала дружить с ней до самых последних дней, и мне иногда казалось: от меня кое-что утаивают. Теперь это стало прошлым, но, если что-нибудь было еще, кроме того, что я знаю, — то скажи.

Твое подозрение наивно до крайности и обидно. Скажу больше: оно чудовищно! Среди умных женщин нет и не может быть таких, а Сузанна была умом богата. Ее глубочайшее бескорыстие и вера в людей меня волнуют по сие время.

Вспоминая Крым — этот блаженный уголок планеты, — я представляю ее, Сузанну, ощутительно ясно. Мне очень жаль ее: ведь она — самое лучшее, что было в моей жизни.

В шутку скажу: я одинок, как часовня в поле, но унынию не предаюсь, между делом продолжаю стукать зайчишек, учу Алексея Горбатова гонять и тропить русаков. Буран жив, сейчас лежит под столом у моих ног, отчего-то скулит, нервничает…

(— Буран, молчать!..)

Нынче у меня выходной, думаю сходить в лес поразмяться, в лесу так хорошо в начале зимы!..

Тебе — начинающему литератору — дарю фразу;

„В ноябре у реки белы берега, но черна бегущая суводь“. Это не просто деталь пейзажа, а одно из глубоких противоречий, какими богата природа и вся жизнь, если к ним приглядеться внимательно. Продумай и используй.

На каникулы приезжай. Буду очень рад. Ведь у нас, дорогая сестренка, больше нет родных. Крепко тебя целую.

Твой брат Вершинин Петр».