Глупости, которые я не натворю, когда состарюсь

В 1984 году, после восьмичасовой операции по удалению пораженных раком лимфатических узлов из моей брюшной полости и двух недель в больнице, меня отправили домой, снабдив обезболивающими, инструкциями по смене хирургической повязки и моим шрамом. Зашили меня тогда хорошо: шелковыми нитями и металлической проволокой, а сверху сцепили скобами из нержавейки. Мне тогда было двадцать шесть лет, и я был одинок. С тех самых пор я пытаюсь свыкнуться с тем, что олицетворяет собой этот шрам, и понять, как правильно говорить о нем – особенно когда речь заходит о близости с новым человеком.

Поначалу, до того как волосы вновь покрыли грудь и живот, рана была очень заметной: покрасневшей и словно лишенной кожи. У меня тогда не было никакого желания показывать ее кому бы то ни было. Я не снимал футболку в раздевалке или на пляже, потому что совершенно не хотел отвечать на вопрос какой-нибудь Кэри: «Что это за шрам?»

Я и сам не хотел на него смотреть. Дома я раздевался без света, чтобы быть уверенным, что никто не сможет увидеть меня даже мельком. Всякий раз, выходя из душа, я видел эту грубо вырезанную линию в зеркале шкафчика, и меня накрывала лавина эмоций. Дело было не только в очевидном уродстве. Шрам олицетворял утрату чувства неуязвимости, присущего молодым людям, и, что неудивительно, внушал страх рецидива, если не чего-нибудь похуже.

Я не хотел никому показывать свой шрам или раскрывать свои чувства, и, как оказалось, подобная реакция была нередкой.

Доктор Джеффри Маркус, заведующий отделением детской пластической хирургии Дьюкского университета, за двадцать лет работы вылечил тысячи пациентов. Он сказал, что все мы по-разному реагируем на такой изъян, как шрам. «Шрам – это физический недостаток, телесное отличие», – пояснил он, добавив, что появление шрамов поднимает вопрос самоидентификации, ведь другие люди «склонны делать выводы или составлять мнение о привлекательности, интеллекте, даже способностях, основываясь на том, что они видят».

Я был уверен, что окружающие будут судить по шраму не только о моей внешности, но и о моих сексуальных умениях. Одиночество обернулось набором мучительных дилемм. Что я должен был делать, когда ложился с кем-то в постель впервые? Вряд ли что-то может испортить момент сильнее, чем признание: «Эй, у меня остался огромный шрам от удаления раковой опухоли!» После нескольких неловких попыток я решил воздерживаться на протяжении нескольких лет. На мою сексуальную абстиненцию повлияли также и те самые побочные эффекты от операции.

Когда я наконец вновь стал ходить на свидания, я старался приглушать или вовсе выключать свет и щеголял в постели в майке. Я предпочел выглядеть застенчивым, но не стыдящимся. Большинство моих партнеров оказались порядочными людьми, а может, просто близорукими. Или тоже застенчивыми.