Где-то в глубинах монастырской крепости забил колокол, трезвоня не то к подъему, не то к трапезе. Федор Михеич медленно поднялся с лавки, еще разок взглянул вдаль, будто запоминая навсегда, и пошаркал обратно в монастырь, в свою сторожку.
Никита тоже поднялся, потянулся хорошенько, и пошел за стариком.
Федор Михеич, перед тем, как войти в дверь своей рабочей комнатки с лежаком, остановился, обернулся к Никите, взял его руками за обе руки, и заглядывая далеко в глаза, посоветовал напоследок:
— Вы старайтесь любить сразу, не ждите что само придет. Да. Не придет само-то. А вы прощайте ее запросто, уважайте и берегите ее, жену-то вашу. И семечка та прорастет. И будет уже крепкая, на всю жизнь вам обоим как дар Божий. Тут уж да. И простите глупого старика, эт я просто так, от глупости наболтал тут.
Никита не нашелся, что ответить, и Федор Михеич попрощался:
— Пойду уж домой, а то прибежит бабка-то. Эт по молодости мы глядели, того ли выбрали. А теперича боимся, как бы не остаться нам друг без друга. Так она и бежит сюда, ежели задержусь, боится, вдруг помер. Ой, бабка!
Никита недолго пробыл в монастыре, в тот же день вернувшись в город с дачниками на их пригородной электричке. Глядя на их грабли и мотыги, он вспоминал старика и его семечко, которое еще предстояло вырастить терпением, прощением и заботой. Зато в конце всех трудов и невзгод его ждал плод куда больший, чем то, что выращивают в дачных поселках. Потому как, большего и нет плода, чем любовь. Тут уж да-а!