Глыба. (О графе Толстом)

Действительно, после темных лабиринтов писательских предложений детские фрагменты, написанные языком естественным, читаются легко и ясно. Но беспощадную прямоту в отношении Себя следует понимать скорее как предельную требовательность. Ведь иногда из-под пера его выскакивали фразы высочайшей изощренности. Из них при желании можно составить небольшой изысканный рассказ, так сказать, «произведение, исполненное ума и всяких красот», и чтобы «музыка при этом перебирала что-то странное».

(Яркая сия, но грустная история первой любви начиналась бы издалека, с этапа формирования этических и эстетических взглядов ребенка, а закончилась бы, как всегда, жестокой реальностью.)

«Египетская и римская жизнь», «статуи в возвеличивающих видах» «хорошо обделаны техникой искусства» — «весь арсенал поэтичности употреблен в дело». [Однако, это] «выражения самых пошлых католических чувств», [а некоторые] «неупотребительные подробности» [оставили] «глубокое впечатление на ребенке». [Мальчик рос], «люди, оскорбленные бессмыслицей», [и] «наилучше воспитанные люди», [их] «эстетические рассуждения», «переплетение предметов разговора»… [Сознание формируется] «этими двумя отделами людей». [Особенно запомнились] «человек с набожными наклонностями» [и] «всенародный художник». [Все же] «дряблая распущенность» [взяла верх]: «весьма низменные чувства» [мадам М имели] «воздействие на нервы» [юноши]. «В темноте, где музыки не видно, а она под сценой», [юноша испытывает] «чувство влюбления». [Но] «дама эта была очень глупа и не талантлива». [Юноша разочарован, он не может] «присутствовать при этой глупой фальши», [а в ответ на] «умственный интерес» [он получил лишь] «раздражение мозга». [И уж совсем] «не получил никаких чувств». [В итоге инвалидность]: «половая похоть» «уже умерла теперь». [Вот так], «через слуховые нервы» [он заработал] «атрофированную способность».

[Да], «такая история вся невероятная», [но поучительная]…

Художественная мысль Великого Писателя, особенно его эссеистика, нетронутая кропотливой корректурой жены, сохранила потомкам много филологического изюма. Несмотря на свою серьезность и колоссальность, этот «талантливый к словесному искусству человек» не прочь иногда и поиздеваться над читателем: «Как произведение мысли есть только тогда произведение мысли, когда оно передает новые соображения и мысли»… Он, как никто смело экспериментируя со словом, предвосхитил эпоху Велимира: «распложают в большом количестве» (в смысле, плодят), «середина ноты» и т. д.; это именно он «придумал такие звуки», неожиданно используя сдвоенные союзы: «…облек бы в соответственную форму, а или по первой теории…».

Великий Писатель, как и положено Великому Писателю, предвосхитил многие эпохи. Его умение извлечь тоненький юмор из лихой фразы («мороз подрал меня по коже») высоко оценил бы самый взыскательный обэриут.

А в вопросах взыскательности, тем более беспощадной самокритики, с Великим Писателем мало кто потягался б. Он и тут, так сказать, хорош. Признать за собой фальшивость, искусственность, уродливость — это, батюшки мои, не каждому дано. Что ж, некоторые его страницы действительно написаны в состоянии не то сильно переутомленном, не то слегка обкуренном. А может, погода влияние оказала: «Вы чувствуете, что автор глубоко полюбил и потому понял всего его для того, чтобы вложить ему вслед за этим отступление о том, что нынче какие времена пришли — того и гляди, ни за что душу загубят. Мысль сна подана была мною, но сделать козла с ранами на ногах была Федькина мысль, и он в особенности обрадовался ей. А размышления мужика в то время, как у него засвербела спина, а картина тишины ночи…».

Да, произведение страшной художественной силы иногда ставит неподготовленного читателя в тупик. А вот в жанре малой формы мастер просто великолепен и недоумений у читателя практически не вызывает. Сами формы эти настолько малые и настолько мастерские, что их можно без зазрения совести воспроизвести целиком. Вот пример лаконичных размышлений над судьбой некоего Саши: «Саша был трус. Была гроза и гром. Саша влез в шкап. Там было ему темно и душно. Саше не слышно было, прошла ли гроза. Сиди, Саша, всегда в шкапу за то, что ты трус».

Вопросы формирования личности, и особенно вопросы этики, всегда занимали мысли писателя, отчего он нет-нет да обращается и к жанру басни. И, надо сказать, прекрасно там себя чувствует. В басне «Лошадь и конюх» (воспроизводимой тоже полностью) писатель снова и снова поднимает коренной российский вопрос и даже предлагает его решение: «Конюх крал у лошади овес и продавал, а лошадь каждый день чистил. Лошадь и говорит: “Если вправду хочешь, чтоб я была хороша, — овес мой не продавай”».