Гнедич

библиотекой,

и прямые коридоры – прямыми коридорами,

картотеки рассыпаются,

буквы становятся

крючочками и закорючками,

и посреди всего этого Гнедич (но Гнедич ли?)

хватается одной рукой за крышку стола,

а другой за стул,

чтобы не упасть в пропасть,

которая слева от него раздирает половицы,

а потом и справа.

За стенами, кажется, Петербург,

или другой какой-то город,

где по улицам ходят люди,

еще не успевшие умереть,

вьюга

поднимается медленной змейкой

над финским болотом

и двигается на столицу, набирая силу.

Она поет, и в ее песне

едва ли меньше смысла, чем в арии,

которую публика соберется вечером слушать.

Он не может оставаться на службе.

Он нащупывает шубу и набрасывает ее на плечи;

руки едва слушаются, как будто

принадлежат кому-то другому;

он спускается по лестнице,

отвесной, как скала, —

кто спустился по ней до конца, уже не тот

кто начинал нисхождение. Вьюга

ударяет его по лицу:

– Это научит тебя смирению, —

но разве его нужно учить? Он всегда знал,

что он ничтожество,

и это ничто под давлением шубы

передвигает ноги по улице,

и метель снова хлещет его по щекам,

и, прослезившись,

он говорит: – Я все-таки что-то!

Влага и ветер слепят глаза, но он чувствует

теплоту и соленость собственных слез,

добредает до дома, вставляет ключ

в замочную скважину,

отряхивает снег с каблуков, и ему навстречу

спешит пудель Мальвина, размахивая ушами.

Быстро-быстро он затепляет огонь, чтобы согреться,

но не может согреться.

Когда я смотрю на твою слепоту и несчастие,

на молчаливый мир,

на тебя в темноте,

как будто тебя унесли на необитаемый остров

и оставили там...

Он поднимается и ходит по комнате,

ходит, ходит, ходит, уверяя себя,

что у него есть тело,

что вокруг него мебель и что на стенах – обои,

взгляд падает на книжную полку,

и щеки покрываются краской стыда:

он все еще хранит зачем-то

плод юношеского безумия —

роман «Дон-Коррадо де Геррера,

или Дух мщения и варварства гишпанцев».

Он написал его в двадцать лет

долгими одинокими ночами,

воображая что покорит

сердца всех читательниц.

Он берет книгу двумя пальцами

и бросает ее в мусорную корзину.

Он думал, что он писатель,

а оказалось что нет.

(Мы знаем, кто мы, только когда нас любят.

Мы – те, кого любят, и только.

Иначе – ничто.)

Он опускается в кресло и закрывает лицо руками.

Мальвина у ног ласкается, кот на диване,

просыпаясь, вытягивает лапы

и показывает миру светлое брюхо;

в комнате становится все теплее,

и Гнедича клонит в сон, но он заставляет себя

встать и подойти к письменному столу,

где лежит экземпляр «Илиады».

Надо зажечь еще свечей, а то ослепнешь

(и так уж – циклоп), и налить свежих чернил.

Солнце тогда

солнце тогда касалось

долин

солнце лучами касалось долины

снова

солнце лучами – какими? – чуть поразило долины

карабкалось на небо

из океана, чьи воды

катятся тихо, текут глубоко

они (кто они? две армии или

мертвые греки с живыми?)

они встречались друг с другом

мертвых так трудно опознавать

их живые грузили на повозки

смывали кровь, чувствовали

как катятся слезы

но Приам

запрещал им рыдать

и в молчании

они клали своих мертвецов на огонь

а когда он съедал все, они уходили

в священную Трою

ахейцы тоже

клали своих мертвецов на огонь

а когда он съедал все – уходили

к пустым кораблям.

Он засыпает, и ему снится пустынное поле.

А утром не может вспомнить сна,

тщательно одевается перед зеркалом

и идет на работу,

где остается до вечера, а в квартиру

входит Елена с тихой улыбкой:

она убирается, пока его нету,

стирает пыль с гипсовых голов в кабинете,

и с часов, и со множества толстых книг.

Раньше их было меньше;

когда-то стоял лишь один диван, а теперь их три;

и ковер на полу небось персидской работы.

Зеркало в три аршина опять надобно вымыть,

да так, чтоб не осталось разводов.

Барин в нем отражается.

(Она почти забыла его лицо;

раньше ее пускал дворник,

а теперь камердинер.)

Но она замечает, что прибавляются книги,

сжигается все больше свечей.

На стене женщина, одетая по-басурмански, —

может, какая заморская королева.

Елена встает на колени

чтобы вытащить из-под стола корзину для бумаг,

и находит там книжицу на выброс,

и еще одну.

Что делать-то? снести на помойную яму?

А если он хватится?

Но если оставить,

скажут, что плохо работала.

Она прячет книжки за пазуху:

будут спрашивать, она принесет,

а не спросят, она сама потом выкинет.

Елена перетряхивает постель в его спальне.

Снятся ли благородному сословию

благородные сны?

Аль они видят такую же мерзость, как все?

Возвращаясь домой, она загадывает

увидеть той ночью какой-нибудь благородный сон —

королевну хотя бы вот с той картины,

или пляски, какие бывают по ночам

в каменных барских домах,

а то по сторонам такие низкие берега,

и нищие сидят на мостках, свесив культи;

главное не смотреть на них долго,

чтоб не приснились.

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

«Гнедич, скажи мне, зачем я

прятался в грезы еще ребенком? —

писал Батюшков. —

Наверное, чтобы не горевать о матери,

думать о ней по-другому,

как будто нет ни безумья, ни смерти,

а есть одно мгновение, вынутое из глубины памяти,

когда она была со мной,

и это мгновение длилось в моих мечтах.

Я создал себе Италию,

прекрасную, как мать,

чтобы она держала меня в объятиях.

Но и здесь одиноко.

Мы поехали в Байю вечером,