Гнёт ее заботы

Кроуфорд чувствовал себя неловко и был рад, что пылающий факел располагался вверху за спиной Байрона, так что он не мог различить, были ли в глазах лорда слезы. - Кучей проблем, - согласился он.

Байрон усмехнулся. - Ты был хорошим другом. Мы, пожалуй, вряд ли увидимся снова, так что я хочу, чтобы ты это знал. Ты был хорошим другом.

- О, дьявол. Кроуфорд освободил руку и крепко обнял поэта, и Байрон с чувством похлопал его по спине. - Ты тоже был хорошим другом.

Очевидно стыдясь своей слабости, Байрон шагнул назад. - Как думаешь, уже полночь?

Кроуфорд тихо рассмеялся. - Ощущения такие, словно это уже завтрашняя полночь - но, пожалуй, десяти еще нет.

Через два часа будет Михайлов день. День святого Михаила [391]. Байрон неловко махнул рукой. - Убей для нас нашего дракона, Михаил.

- Ты узнаешь об этом, - сказал Кроуфорд. - Ты будешь там, разве что не во плоти.

Байрон неуверенно кивнул. - А ведь верно. Господи Иисусе! Только не затевай все это рано утром. Он повернулся и захромал к гостинице.

Кроуфорд поднялся в карету и убедился, что пульс и дыхание Джозефины были ровными, затем притворил и запер дверь, устало вскарабкался обратно на козлы и щелкнул поводьями.

Он правил на северо-восток до тех пор, пока не пересек арочный каменный мост через реку Вара, а затем выехал на старую дорогу, идущую вдоль реки Магра [392], между высокими уступами гор, что черными силуэтами прорезали темное звездное небо.

Свернув в сторону Апеннин, дорога стала круто забирать вверх, но Луна была высоко, а лошади - свежими, и Кроуфорд чувствовал себя лучше с каждой милей, пролегающей между каретой и каменным существом, что раненое, но в сознании, лежало где-то на склоне холма возле Каза Магни.

В конце концов, холод и усталость заставили его остановиться. Факел к тому времени давно уже догорел.

В семи милях к северо-востоку от Вары в реку Магра впадала горная речушка, и вокруг моста через бурный поток теснились темными силуэтами деревянные постройки маленькой деревеньки Аула [393]. Кроуфорд обнаружил стойло и барабанил в широкую дверь до тех пор, пока в окне этажом выше не зажегся свет. В конце концов, дверь была отперта, и за ней обнаружился держащий фонарь старик.

Кроуфорд заплатил ему, чтобы он распряг лошадей и позаботился о них, а также достал ему где-нибудь чашку уксуса и не обращал внимания на то, что Кроуфорд и его попутчик предпочли спать в карете.

Когда все было сделано, и старик удалился к себе наверх, Кроуфорд снова проверил Джозефину - ее дыхание и пульс были по прежнему ровными - а затем осторожно вылил примерно столовую ложку уксуса в банку с кровью Байрона, чтобы предотвратить ее свертывание, закрыл банку и надежно спрятал ее в одну из стоящих на полу сумок.

Джозефина лежала на заднем сиденье, и он прилег на переднем, хотя для того чтобы уместиться ему пришлось подтянуть ноги и согнуть голову вниз к коленям, но умудрившись все это проделать, он спустя несколько секунд уже спал.

Несколько часов спустя он проснулся, чувствуя болезненную одеревенелость и задыхаясь. Он сел и осторожно распрямил ноги, затем оправил одежду и ослабил ремень, прежде чем ему стало ясно, к его вялому удивлению, что силой, которая заставила его проснуться, было сексуальное возбуждение.

Он взглянул на темную фигуру Джозефины, спящей всего лишь в ярде от него, и спустя мгновение сообразил, что проблески света на ее лице были отражениями тускло освещающего конюшню лунного света в ее открытых глазах. Он улыбнулся ей и начал вставать.

Затем он заметил, что она сгорбилась на одно плечо и уставилась в темноту за окном, а вовсе не на него. Кроуфорд проследил за ее взглядом - и вскочил, когда увидел очертания нескольких фигур, стоящих на устланном соломой полу снаружи кареты.

Теперь он различил повторяющийся резкий звук - скрип рессор. Он оглянулся на Джозефину и заметил, что ее бедра покачиваются на обитом материей сиденье.

И она все также пристально вглядывалась в окно кареты.

На впалых лицах существ блеснули зубы, но Кроуфорд никак не мог вызвать в себе страх; он мог лишь смотреть на неясные очертания истощенного тела Джозефины под оборванным платьем; и ему казалось, что его собственная одежда вот-вот взорвется, совсем как накануне одежда Полидори, если он тотчас от нее не избавится.

Он потянулся и, дрожа, положил руку на ее горячую правую грудь; это прикосновение лишило его дыхания, и заставило сердце биться в безумной канонаде, словно батарея пушек исступленно пожирала общий, молниеносно горящий фитиль.

Она зарычала на него, и ее голова мотнулась вниз, щелкнув челюстями в каком-то дюйме от его руки.

Даже в этом тусклом свете и спертом воздухе было ясно, что она тоже возбуждена - казалось, что сексуальный жар изогнул саму ткань мироздания в одной туго натянутой точке, подобно тому, как ударившая близко молния заставляет вставать дыбом волосы на макушке, и Кроуфорд подумал, что их лошадям, и даже кусающим их блохам, тоже должно быть снятся эротические сны.