Гнев

— Давай выясним. Давай закатим сцену, как добропорядочная благочестивая семья.

Лида попятилась.

— Может, мне под твоими ногами землю бриллиантами усыпать в обмен на твою старательность? Может, мне прямо сейчас тебе аборт сделать, чтобы снять вопросы и наконец-то попить в тишине чай? Чего ты молчишь-то?

Лида ударилась лопаткой о косяк и не издала ни звука. Ее ноги ступили на коврик у порога. Его уже полгода не вытряхивали. Еще не хватало, чтобы она в колготках разносила дорожную грязь по дому.

— Стоять! — приказал Глеб. — Дверь отопри.

Лида подчинилась.

— Вышла в подъезд. Без обуви. Без обуви, я сказал!

По-прежнему держась лицом к нему и не говоря ни слова, она неуклюже перешагнула порог. Едва не споткнулась.

— Попробуй только вернуться. Я тебя выпотрошу нахрен.

Глеб закрыл дверь на замок и на цепочку.

Вода в кружке почти выкипела. Из конфорки исторгалось искристо-желтое пламя. Веретинский выключил газ.

На диване заряжался телефон Лиды. Глеб отнес его в кухонную раковину и открыл воду. Рядом положил свой.

Почему она молчала? Почему не сказала, что из-за больших вещей нельзя издеваться над маленькими людьми? Чего ей стоило одно-единственное разумное слово, вставленное поперек?

Локмановскую картину Веретинский пожалел, а ноутбук переломил пополам о колено. Давно об этом мечтал.

В голове мелькнула мысль разорвать свою оптимистичную монографию, составленную из лоскутов, и смыть ее в унитаз лист за листом.

Слишком долго и нудно.

Слишком бесплодно и напыщенно.

В кухне шумела вода.

Его телефон, как ни странно, все еще работал. Глеб, хихикая, набрал номер пожарной службы.

— Алло, это пожарники? Да. Я звоню с чистосердечным. Несколько минут назад я зарезал жену на пороге. Не шутка, чистосердечное. Да. В силу экстрасемейных причин. Записывайте адрес и забирайте меня тепленьким, пока я не сжег тут все.

Веретинский надиктовал адрес вместе с индексом. Та самая квартира у вокзала, которую они снимали вместе с Алисой.

Не раздеваясь, Глеб залез в ванну, согнул ноги и открыл кран.

Говорят, если лечь головой под тонкую струю, чтобы ласковая теплая водичка текла на лоб, то через десять минут такого блаженства сойдешь с ума.

Счастливый хейтер

Редкий и вызывающий жанр — роман о поколении, но не своем.

Как будто антиутопия личного будущего.

Лауреат премий «Лицей» и «Звездный билет» 2018 года молодой писатель из Казани Булат Ханов написал роман о жизни и воззрениях доцента Казанского университета, раздраженно судящего ментальные привычки студентов и своих женщин и вздрагивающего от первых звоночков профессионального и мужского заката.

Проблеме этой в России уже три века — как выживает и ради чего живет образованное сословие. И слово «интеллигенция» успели списать в устаревшие при каждой смене власти. И все же этот сюжет волнует: герой-умник — повод поговорить об идеалах и принципах, о значимом и должном, об оправданно высоких запросах к себе и людям — с той точки зрения, в которой интеллектуала любой поймет.

А именно — с позиции неудачи.

Собственно, если вам требуется в утешение образцовое доказательство того, что жизнь не обязана соответствовать чьим-либо представлениям и что взросление — это переход от «вот как должно быть» к «уж как есть», — то лучше примера не найти, чем интеллигенция, с момента зарождения в России боровшаяся за справедливую власть, народное счастье и нравственно чистые отношения. Люди, живущие в мире возвышенного и потому беспомощные в мире действительного, — самые романтические герои российской истории.

Но Булат Ханов пишет из времени постистории, когда на долю его героя не досталось даже прекраснодушной мечты об особой миссии интеллигента.

Ему, может быть, и хотелось бы выбиться в почетный ряд смешных неудачников — но у него все сложилось, удалось, обрелось, так что есть все основания воспринимать себя всерьез.

Иногда в романе, как в анекдоте, не поймешь: это он так жалуется или хвастает?

Тем более интригует его готовность спустить вхолостую и статус интеллектуала, и профессиональное самоуважение, и мужское достоинство.

Просто удивительно, как легко молодого — едва за тридцать — ученого развести на обличение «мертвечины» любимого, казалось бы, дела. Вместе с героем романа мы входим во дворы и аудитории легендарного Казанского университета, будто в последнее святилище разума, — а когда выходим, не знаем, как он, чем заесть кислый вкус разочарования. «Проблема не в том, что они хуже остальных. Проблема в том, что они втайне полагали себя лучше — чище, выше, даже свободней», — ворчит на коллег молодой ученый Глеб, а все же и сам не видит достойной альтернативы поднадоевшему интеллигентскому кругу.

Безальтернативность — вот, пожалуй, главное настроение романа, предпосылка всех его поворотов, которые, как бы резко ни заворачивали, не меняют направление жизни.