Гнев

Недалеко от двери, в простенке, – угол кухни с плитой на две конфорки, на плите граненый кофейник с потеками кофе, переходящими в лужицу черной жижи. У камина пустая бутылка и опрокинутый бокал с разводами красного вина на дне. У окна за рваной ширмой с фламинго стоит чугунная ванна, вместо одной ножки у нее пара кирпичей, из-за чего она немного заваливается на один бок. На подоконнике батарея пустых бутылок, покрытых ровным слоем пыли, дорожный набор Prada из бизнес-класса, зубная щетка, маска для сна с растянутой резинкой и одноразовые тапочки с монограммой.

В эту минуту на тумбочке возле дивана звонит древний телефонный аппарат с трубкой в виде двух львиных голов. Зорн судорожно вздрагивает всем телом, едва не падая на пол. Он поднимает и кладет трубку три раза, прежде чем звон прекращается, пару минут лежит без движения и затем резко встает.

Начало января, и с каждым днем становится все холоднее. Некоторое время Зорн сидит на диване, сложив руки на коленях, с закрытыми глазами. Потом дышит в пространство, и в воздухе появляется облачко пара. Он спит в шерстяном в полоску халате, в комнате холодно. «Чертовы англосаксы», – бормочет он себе под нос.

Нехотя встает и идет в кухню, набирает воду в кофейник, ставит на огонь. У плиты собирается тепло, и он пьет кофе, пока ванна наполняется до краев. В ванне он долго лежит без движения, глядя через грязное стекло на стену соседнего небоскреба, которую он без труда узнал бы среди всех стен этого города. Пока чистил зубы, смотрел на результат своей работы, доску с паутиной фактов на стене над столом: фото, газетные заметки о «Соме», распечатки, стрелочки, пометки, карта их с Евой перемещений.

Отведенное время вышло, теперь он одевается привычно и быстро. Вынимает из гардероба скромный светло-серый костюм и шоколадный галстук. К ним прилагаются серые ботинки и носки цвета сырого асфальта. Рубашку Зорн выбрал фиолетовую. Перед выходом вспомнил, что ночью с досады шарахнул пустую бутылку из-под вина об стену, горничной надо оставить чаевые; он поморщился.

Кивнув на бегу старику-портье в вестибюле, Зорн налег на тяжелую церковную входную дверь. Черное дерево от каменных плит пола до самого верха украшено сценами ада, и сейчас он как раз ухватился за рогатую голову слегка обгоревшего черта. В рождественскую ночь в холле случился небольшой пожар, который быстро потушили. Ну, а черти, по мнению Зорна, стали смотреться поживей.

Рождественские праздники, наконец, закончились. В холле отеля прибрали елки, игрушки, оленей, сверкающие гирлянды. Но Зорн все еще с безошибочной ненавистью узнавал грязные кружочки слипшихся конфетти по углам. Новый год – это когда садишься за праздничный стол и еще не знаешь, кто в следующем году навсегда исчезнет из твоей жизни.

В январском Нью-Йорке было темно и стыло. С наступлением ночи по городу расползался черный туман и стоял всю ночь до рассвета. В этом тумане почти под самым носом ничего не было видно. И часто по утрам находили один или два трупа, но полиция была перегружена, покойников оформляли как умерших от переохлаждения или по другим естественным причинам. Горожане называли туман жатвой ночи, и мало находилось любителей шататься по городу после наступления темноты.

За последние недели он так привык мысленно разговаривать с Евой, что и сейчас сказал: «Ева, так хорошо, что все эти дни… идет этот нервный мелкий дождь». Под вечер дождь усиливался, и потоки грязной воды текли вниз по улице, прибивая к бордюрам дневной мусор: пакеты из-под чипсов, пустые стаканчики из-под кофе, пластиковую посуду, ветки и гнилую листву. В магазине напротив унылый продавец с опухшим лицом выставил за дверь засохшую елку, обмотанную приставшими к стволу обрывками мишуры.

Зорн поднял лицо к небу. Небо было так же непроглядно, как и будущее. Он накинул капюшон и заторопился к метро. Уже на спуске в подземку с ним столкнулся неопрятный старик, который, пошатываясь, тяжело поднимался по ступеням. Ничего особенного: просто старик в мешковатом плаще. Его узловатые пальцы, торчащие из обрезанных вязаных перчаток, суетливо двигались, как будто пытаясь нащупать что-то в пространстве, что-то юркое и невидимое. Вместо извинений старик пробормотал: «Пришел великий день гнева Его, и кто может устоять…»[1] – дальше Зорн не разобрал. Еще некоторое время после он ощущал на себе, как тяжелую ношу, цепкий взгляд незнакомца. На него накатило острое предчувствие неизбежного, когда точно знаешь, что попал в плохое место, но сделать ничего нельзя.