Гнев (илл. Р. Гершаник)

— Сун? Он погиб зимой прошлого года, когда нашу деревню забросали бомбами японские самолеты. Вот после этого-то и началось пробуждение народа в нашей округе. Все увидели, что если не сопротивляться, то японцы истребят нас или превратят в рабов. И народ наш поднялся. Приходили к нам люди из красной партии и помогли нам организоваться. Вот и Сюй теперь стал красным. Он организовал эту базу, а я ему помогаю здесь по хозяйственной части. Я женщина старая, и мне уже трудно итти в поход. Но я не могла спокойно оставаться в деревне. Я видела уже две войны с японцами, а теперь вижу третью и хочу, чтобы она была последней и чтобы я дожила до полной победы нашего народа. Это даст мне покой. Наш род всю жизнь дрался с японцами — и на Формозе и здесь. В этой борьбе я потеряла отца, и детей своих, и братьев, и сестер. Но у меня есть еще внуки и много других детей — весь наш народ сейчас бьется с врагами. Мне нужно дожить до победы нашего народа над врагами…

Лань Чжи замолчала.

— Ты доживешь, мать, обязательно доживешь! — горячо встрепенулся Тан. — Не зря ты носишь такое бессмертное имя[34].

— Мы победим, мать! Мы не можем не победить теперь, когда весь наш народ поднялся на войну. Это будет тяжелая война за свободу нашей страны. И ты доживешь, мать, до этой великой победы, — сказал долго молчавший сын ее Сюй.

Звуки сигнального рожка быстро приближались. Они доносились то слева, то справа, то пропадали опять где-то вдали. В костер подбросили большую охапку веток, и тонкие язычки пламени, лизнув их, стали пробиваться наружу, к воздуху. Внезапно из темноты донеслись голоса быстро идущих людей. К костру подошло несколько человек. Все встали. Молодой командир сбросил с головы серую матерчатую кепку, подошел к Лань Чжи, нежно обнял ее и осторожно усадил обратно на подстилку. Затем он подошел к Сюю и, широко улыбаясь, крепко пожал отцовскую руку. Поздоровавшись со всеми, он опустился на землю и вздохнул:

— Ну и устали! Спать буду два дня, не меньше. Бабушка, хорошо бы горячих пельменей поесть, а?

— Будут тебе утром пельмени, если заслужил, — с добродушной строгостью ответила Лань Чжи.

— Посуди сама, заслужили мы или нет: радиостанцию целую принесли, оружия не счесть, и продовольствия сколько' хочешь. Продовольствие мы здесь уже, на обратной дороге, подхватили с грузовиков. Кто-то перед нами подорвал большой японский обоз.

— Как люди? — строго спросил у него Сюй.

Ли опустил голову и тихо прошептал:

— За весь месяц потеряли двадцать семь бойцов.

— Двадцать семь…

— А разве война бывает без жертв? — мягко сказала старуха.

— Отец, — поднял голову Ли, — мы не считали сраженных врагов. Мы оставляли их повсюду за собой на дорогах, в сопках. Они не щадили нас, и мы не давали им пощады!

Костер угасал. Люди поднялись на ноги, простые, суровые, мужественные.

Дневник самурая

Первыми в Юаньпин ворвались партизаны.

Это было поздней ночью. Ливень неистово стегал землю. Жидкая, липкая грязь хватала людей за щиколотки. Партизаны промокли насквозь, и холодный ветер студил их тела. Люди были одеты по-разному, но почти все в бумажных солдатских рубахах. Они мерзли, хотя уже шел май, и если бы не этот холодный ливень, то ночь была бы теплая, с мягкой испариной. Ливень шел уже третий день все так же сильно, не ослабевая, и не было видно ему конца.

Бойцы-крестьяне тихо переговаривались между собой. Пожилой крестьянин, у которого в феврале осколок гранаты начисто срезал одно ухо, в сердцах заметил:

— Сейчас самое время ему перестать. Влаги уже достаточно, в июне созреет рис.

Люди помолчали. Из темноты кто-то молодым голосом бросил:

— Это хорошо, что ливень так зарядил. Японцы взмокнут, как жабы. Тут и надо начинать бой.

Крестьянин засопел, вздохнул и, скорее для себя, чем для товарищей, сказал:

— Первое дело, конечно, — прогнать японцев, и такой ливень только на руку. И урожай жалко: зерно наливается сейчас, от большой воды погнить может, а без риса никто не проживет.

Молодой голос из темноты озорно ответил:

— Тебе, старик, как видно, риса жалко! Ты и шел бы к себе в деревню. А с японцами мы сами управимся.

Крестьянин строго отрезал:

— Ты непочтителен к старшим, как лягушка, и неразумен, как монах.

Партизаны ворвались в город.

Кругом сдержанно засмеялись. Смеялся и молодой: «Хо-хо-хо!» Затем молодой весело сказал:

— Э, старик, а монахи-то ведь хитрые!

— Я думаю, они просто насекомые на нашем теле, и больше ничего, — поддержал старика кто-то из темноты.

— Это очень правильно. Хорошо сказано, — тихо зашептали бойцы.

— Они, как японцы, коварны, трусливы и вороваты, — продолжал молодой. — Перед храмом величественны и скромны, как боги, а за оградой — жадны и развратны.

Как тихо ни беседовали бойцы, а командир отряда все-таки услыхал их. И по цепочке, от одного к другому, пришел командирский приказ:

— Молчать!

Отряд подобрался, пользуясь темнотой и ливнем, к самому городу. И было бы обидно, если бы японские часовые успели поднять тревогу. Небо извергало потоки воды, и над землей стоял глухой рокот. Было самое время для атаки.