Гнев (илл. Р. Гершаник)

Толпа в ужасе смотрела на эту процессию. Мальчика два раза провели мимо толпы, по одному разу с каждой стороны улицы. От ненависти к своим мучителям у него ярко блестели глаза, от страданий подкашивались ноги. Наконец его подвели к помосту, грубо подкинули кверху, но тело, скользнув по краю доски, не удержалось и упало обратно на землю.

Мальчик так стиснул зубы, что казалось, будто скулы его сведены судорогой. Офицеры прикрикнули на солдат. Мальчика подняли с земли и, высоко подняв в воздух его легкое тело, опять бросили на помост. Там уже стояли три солдата и один офицер. Они наклонились к мальчику, поставили его на ноги и привязали к широкой доске, вертикально прибитой к помосту.

Толпа, затаив дыхание, наблюдала за всеми этими приготовлениями. Она только немного подалась вперед, ближе к колючей проволоке. Офицер, стоявший на помосте, приложил к губам рупор и крикнул на ломаном китайском языке:

— Эй, китаецы, наша штаба пригласила гнать всех вас сюда, чтобы показать, как мы будем расстрелять маленьки антияпонски негодяй, котори утром кидайт на наша казарма антияпонски прокламаци для солдатов, а ночем бросайт бомба в окон наша главный штаба для генералов. Эй, китаецы, посмотрите, как мы его будем казним, и если вы не напугаетесь и будет так делайт, как этот антияпонски бандит, мы всех вас будем казним! Вот наша штаба просила объявлять вама это, для сведения.

Толпа беспокойно задвигалась, тихо зашумела.

Солдаты вскинули винтовки, направив их на толпу. Люди вздрогнули, отпрянув к стенам домов, и затихли. Мальчик смотрел с помоста на толпу спокойными глазами. Он высоко поднял голову, поворачивая ее то влево, то вправо.

В глубине толпы, почти у самой стены дома, какой-то старик вдруг испуганно зашептал:

— Да это же Цай, сын сапожника Чэна, что на Курином базаре живет. Какой тихий был паренек, а!

— Тише, тише ты, разошелся! — заворчали на него со всех сторон.

Старик умолк, обхватил свою голову обеими руками и, глухо застонав, прижался к стене.

На помосте прозвучала команда японского офицера; солдаты прицелились в голову мальчика. На бледном лице Цая скользнула улыбка, он подался грудью вперед, на веревки, и крикнул детским пронзительным голосом, озорным и смелым:

— Китайцы, не бойтесь — убивайте японцев!..

Офицер на помосте яростно взмахнул рукой. Треск выстрелов оборвал крик мальчика; голова его упала на грудь, колени согнулись, и он безжизненно повис на веревках, которыми был привязан к доске помоста…

Солдаты и офицеры разгоняли толпу, усердно рассыпая по спинам людей удары прикладами винтовок. Они очищали Западную и Торговую улицы Нанкина от китайцев…

Зловещая песня

В городе было тихо. Даже на базарной площади не слышно было обычного шума и сутолоки. Только нищие в рубищах, голодные и бесприютные, бродили по опустевшему базару в напрасных поисках пропитания. Некоторые из них, в изнеможении опустившись на землю, оставались лежать на ней неподвижно, словно мертвые.

В этом городке, полусожженном и полуразрушенном неприятельскими войсками, почти не осталось жителей. Они поспешно бежали отсюда, напуганные зверствами чужеземных войск, вторгшихся в страну.

Но все не могли бежать. Многим трудно было сразу пуститься с детьми и скарбом в неведомые скитания. Оставшиеся в городе не очень-то верили ужасным рассказам, намного опережавшим наступление вражеских войск. Война только еще начиналась, и им казалось, что она минует их город, как счастливо миновали его бедствия многих войн между местными милитаристами, возникавших часто, как весенние дожди.

Городок утопал в зелени на берегу реки, и жалко было покидать насиженные, привычные места, землю, возделанную упорным трудом многих поколений.

Уже через час после вступления японских войск большая часть города пылала ярким удушливым костром. Солдаты и офицеры шныряли из дома в дом, выволакивая на улицы молодых и старых, женщин и детей. Они хищно растаскивали добро, накопленное людьми за долгие годы тяжкого труда. Вопли и стоны наполняли улицы.

Повсюду на улицах лежали трупы безоружных, мирных и несколько наивных тружеников. И когда наконец, через два дня, опьяненных кровавыми оргиями самураев увели за реку, в бараки, сколоченные на скорую руку, в городе осталось всего лишь несколько десятков обессиленных голодом нищих и случайно уцелевших горожан. Улицы затихли, замерли.

Далеко из-за реки, с другого берега, в этот полусожженный, разграбленный, залитый кровью город иногда долетают воинственные песни. Они несутся из японского лагеря, из бараков. Их поют доблестные самураи:

Все преграды рушим мы стальным мечом.
По дороге побед все живое сожжем.
Миллионы варваров нам нипочем:
Самураи храбро рубятся с коварным врагом…

Эта зловещая песня долетает в тишину испепеленных пожаром руин еще недавно цветущего, полного трудовых шумов маленького китайского городка Пинло на берегу великой Янцзы. Она долетает сюда и гаснет в еще тлеющих остовах домишек.

В деревне