Гнев Пигмалиона

– Ничего мне от тебя не нужно! – заорала она. – Ты за кого меня принимаешь? Я, конечно, не белая кость, и папа у меня не дипломат, только это не значит, что об меня можно ноги вытирать, слышишь?! Я жила себе как умела, никому зла не делала… Такие, как ты, понятия не имели о моем существовании, настолько мало я их интересовала: они проносились мимо на своих шикарных тачках на такой скорости, что просто не успевали заметить меня у обочины шоссе! Так какого же черта ты остановился? Я тебе не кукла, с которой можно поиграть, а потом выкинуть, говнюк! Я-то, дура, решила, что ты ко мне как к человеку… Нельзя мне было соглашаться, да жадность глаза застила – знала же, что ничего хорошего из этого не выйдет! Предупреждала меня Афродита, что нельзя верить таким, как ты: мы для вас мусор, грязь под ногтями, вычистил – и пошел дальше! Ты, что ли, правильный? Думаешь, тебе терять нечего, так других можно подставлять? Но я все равно бы тебе помогла, хоть и боюсь – просто до смерти боюсь этого ублюдка Светлогорова… Короче, забирай все это дерьмо, спасибочки, барин, что кормили-поили, уму-разуму учили, низко вам кланяемся, бывайте здоровы!

Наташа с наслаждением встала на кучу одежды, припорошенную купюрами, и несколько раз высоко подпрыгнула на ней, утрамбовывая. Ее щеки пылали, словно она только что вышла из сауны, сердце бешено колотилось, а ладони были липкими и холодными. От ярости и обиды перед глазами плыли черные круги. Постепенно они исчезли, и Наташа увидела, что Виктор стоит с закрытыми глазами, прислонившись к косяку.

Соскочив с измятой кучи вещей, она подбежала к художнику и дотронулась до его плеча:

– Эй, ты в порядке?

Виктор разомкнул веки. В его глазах больше не было выражения, которое так оскорбило Наташу несколько минут назад: теперь в них читалась лишь усталость.

– Может, присядешь? – робко спросила Наташа, дотрагиваясь до ледяной щеки художника. – Ты извини, я… я глупость ляпнула, но я не хотела, честное слово! Просто мне стало обидно, что ты меня за человека не считаешь! И ты прав: я действительно такая, какая есть, и все эти уроки хороших манер, лошади, танцы не изменят меня и не сделают лучше! Девушка с картины – совсем не я, я другая…

– Прости…

Короткое слово, сорвавшееся с его губ, на мгновение оглушило Наташу, как пушечный выстрел у самого уха. Когда она училась в пятом или шестом классе, учительница повела их класс в Петропавловскую крепость. Они поднялись на зубчатые стены и смотрели на осенние воды Невы с отражающимися в них зданиями и золотыми куполами храмов на набережной. И вдруг где-то рядом ударила пушка: пробило двенадцать часов, и со стены дали залп. Наташа едва устояла на ногах – таким громким показался ей этот звук, а потом у нее заложило уши, и в течение всей дальнейшей экскурсии девочка старалась держаться поближе к учительнице, так как плохо слышала. Теперь произошло примерно то же самое, только на этот раз Наташу оглушило слово, произнесенное почти шепотом.

– Прости меня, – словно издалека донесся до нее голос Виктора. – Я… я, наверное, виноват.

– Ты? – переспросила она, сглатывая слюну, превратившуюся во рту в вязкую кашу. – В чем ты виноват? Все было честно, это я, дура, потеряла связь с реальностью! Ты не давал мне повода…

– Я вырвал тебя из привычной среды, – не слушая Наташу, продолжал он. – О чем я думал – что через несколько месяцев верну тебя обратно и ты продолжишь делать то, чем занималась раньше? Идиот! Прав был старик Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили…

– Ты о чем? – переспросила Наташа.

– Я привык отвечать только за себя, – говорил художник, глядя мимо девушки. – Не хотел нести ответственность за кого-то еще… Можно же было нанять какую-нибудь безработную актрису или бедную студентку театрального вуза, но я выбрал тебя, потому что…

– Потому что меня не жалко, да?

Прозрение, пришедшее к Наташе, уже не причинило боли. Она о чем-то таком догадывалась: конечно же, Виктор искал не просто девушку, похожую на персонаж фильма Ипполита Туманова, а такую, из которой мог слепить все, что угодно, которая ничего бы от него не ожидала, кроме своевременной оплаты, и о которой, случись с ней несчастье, художник не сожалел бы ни минуты! Он не боялся ни тюрьмы, ни мести, догадываясь, что ему отмерен короткий срок, а его совесть была бы чиста, ведь «плечевая» – не человек! Она и так находится на самом дне общества и должна испытывать благодарность уже за то, что он позволил ей несколько месяцев красиво пожить…

– Ты не учел одного, – тихо сказала Наташа. – Того, что ты все-таки не законченная сволочь, верно?

В тоскливом взгляде Виктора читались разочарование и отчаяние.

– Смалодушничал, – криво усмехнулся он. – Мнил себя крутым, как страусиное яйцо, а на самом деле – слабак…