Гнездо Горной Королевы

Но тогда я был слишком взволнован и прыгнул, хотя и в последний возможный момент. Однако еще прежде, чем подошвы мои коснулись пола, личинка взорвалась, её спинная часть взлетела в потолок фонтаном лохматых клочьев мяса, сала и облаком кровавых жирных брызг, а мгновение спустя все это начало шлепаться вниз, точно содержимое какого-то отвратительного рога изобилия. Здоровенный кусок сала шмякнулся прямо на меня, пригвоздив меня к месту.

Побарахтавшись некоторое время под этой тяжеленной жирной мантией, я смог наконец выглянуть наружу. Едва я обтер лицо и огляделся, как крохотный клочок моего подземного неба заполнили, блестя глазами, шевеля усиками и челюстями, две Няньки.

Их решение было молниеносным. Не теряя ни секунды, они принялись подъедать клочки разорвавшейся личинки. Я сделал движение, чтобы встать, и тут же абсолютно ясно увидел, что одна из Нянек меня заметила. Я застыл на месте, сообразив, что произошло: перепачкавшись личиночным салом, я превратился в видимый кусок движущейся пищи. Впрочем, двигаюсь я или нет, а Нянька все равно меня съест, как только дойдет до того места, где я лежу.

Не двигаясь с места, я отважился начать соскребать жир – осторожно, полегонечку! – сначала с лица и волос, потом с шеи, дюйм за дюймом добрался до груди… И вот с головы до пояса я снова стал оранжевым, с оглядкой снимая с себя нечаянно приобретенный личиночный лоск.

Все это время громадные челюсти продолжали рвать, мять и пилить. Хватая, деля на части, всасывая пищу, челюсти Нянек служили рачительными руками Гнезда, которые подбирали мельчайшие крохи погибшего организма, чтобы напитать ими живущих. Величие этого зрелища, в котором не было ничего личностного, тронуло меня, несмотря на мою собственную переделку. Незримое присутствие Горной Королевы, ее неумолимое провидение были разлиты в воздухе, жизнь заполняла все туннели и камеры Гнезда, словно единый мощный дух, сверкающий в каждой паре глаз, приводящий в движение' миллионы и миллионы челюстей.

Едва я успел стереть предательскую слизь со своих сандалий, как Няньки уже принялись очищать от ошметков еды соседний участок пола, их челюсти бряцали по камням, точно мечи и копья. Еще один маленький кусочек, и я был уже на ногах, а в следующее мгновение меня приняла спасительная тень личиночного косяка.

– Попытаемся еще раз, – проворчал Барнар, пока я, добравшись до подсобки, поливал себя водой из специального меха. – И, если этот идиот еще раз подвергнет нас хоть малейшему риску, отправимся по делу Банта. – Я подправил свой камуфляж из фляги с краской, которых у нас было великое множество, и мы отправились искать третью жертву.

С лихвой хлебнув неприятностей в этой профессии, я чувствовал себя опытным откачником, взбираясь на бок следующей личинки и рисуя крест на середине ее спины. Мы вогнали конец шланга в намеченную точку, закрепили его и оба спустились на пол.

– Будь я проклят, если соглашусь еще раз стоять у клапана, пока не увижу, что они там, наверху, в состоянии управляться с насосами! – проворчал я. Затем пошел вместе с Барнаром в подсобку, и сигнал «половину мощности на пятый» полетел наверх.

На приятном удалении от эпицентра новой возможной катастрофы я с отстраненным, хотя и не лишенным удовольствия любопытством ждал, что же будет делать шланг на этот раз.

Он слегка вздрогнул, еще раз, сильнее, и надулся. Вокруг его конца возникла небольшая ямочка, свидетельствовавшая о том, что откачка пошла. Личинка тоже чуть вздрогнула, но тут же успокоилась. Наш шланг осушал ее на подобающей скорости и потому совершенно безболезненно.

Барнар вздохнул.

– Полагаю, это означает, что пора приводить в действие остальные шланги. Чего тянуть?

VIII

Демон молил, глаз многоцветьем сверкая:

«В землю воткните меня, я вас летать научу!»

В процессе выкачивания сока личинка делается все более и более плоской, в результате чего возникает опасность, что одна из Нянек заметит ее и съест, приняв за мусор. Откачник может присоединить к шлангу одну личинку, потом пойти проколоть другую, даже третью, но рано или поздно ему все равно придется вернуться и отсоединить первую, пока она не сделалась чересчур худой. Поэтому мы только и делали, что карабкались то на одного громадного младенца, то на другого, и уставали ужасно. Когда мы впервые позволили себе лечь и уснуть, на нашем счету было всего семь обработанных личинок.

Несмотря на смертельную усталость, я довольно долго лежал в своем гамаке без сна. Лишенный звездного неба и мерцающей луны, человек не ощущает наступления ночи по-настоящему, и сон превращается для него в недвижное лежание внутри наполненной стоячим воздухом шкатулки, – состояние, которого бежит его душа. Однако с той самой поры и надолго слово «ночь» стало для нас всего лишь синонимом «усталости», а «день» означал работу до полного изнеможения.