Гнездо индюка

— Я тоже не очень хорошо это понимаю, — сказал Джон. — Но главный принцип прост: триггерный нейротоксин отключает какой-то химический механизм в мозгу человекообразного. А другой триггерный нейротоксин отключает какой-то другой механизм. Если оба механизма работают — человек жив, здоров и нормален. Оба не работают — человек жив, здоров и слегка упорот. А если работает только один механизм — смерть. Такие вот древние биотехнологии.

— И что из этого следует? — спросил Герман.

— Следует отсюда вот что, — ответил Джон. — Если принять оба яда одновременно в смертельных дозах, они гарантированно скомпенсируют друг друга. Не нужно точно вымерять дозы, эти нейротоксины потому и называются триггерными, что у них только два положения: включено и выключено. Это как выключатель в электрической цепи: щелкнуло — ток пошел, щелкнуло еще раз — ток перестал идти. А в нашем случае: принял один яд — через час смерть, успел принять второй яд — почти ничего не почувствуешь.

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Герман. — Аленький Цветочек примет оба яда, а Вильямсу даст только один. Но как? Я уже думал об отравлении, но вся пища Вильямса проверяется…

— Пища пусть проверяется хоть десять раз, — заявил Джон. — Токсин тройчатки хорошо всасывается через слизистые оболочки. Смазка, Герман, смазка! Ядом будет сама Аленький Цветочек!

— Опаньки, — сказал Герман. — Теперь дошло. Гениально. Минуты две они молчали. Затем Джон спросил:

— В чем дело, Герман? Ты как будто не рад!

— Я рад, — мрачно произнес Герман. — Очень рад. Но я должен задать тебе один вопрос, Джон. Очень не хотел его задавать, Джон, но теперь придется. На кого работаешь, Джон?

— Хе! — сказал Джон. — Раскусил наконец-то. Я думал, ты меня намного раньше раскусишь. Не подумай, что я тебя в непрофессионализме обвиняю, в такой ситуации, как у тебя, сам Джулиус Каэссар имеет право затупить…

— На кого работаешь, Джон? — повторил Герман.

— На тебя, — ответил Джон. — Я не вру, Герман, клянусь тебе… чем лучше поклясться? Герман криво усмехнулся и сказал:

— Таким волкам, как мы с тобой, клясться бесполезно. Не клясться надо, а убеждать.

— Извини, убедить не получится, — сказал Джон и развел руками. — Вопрос так стоит: либо ты мне веришь, либо нет. Не буду скрывать, раньше я работал на другой дом. На какой конкретно, извини, не скажу, правило неразглашения для меня свято, я никогда его не нарушу, ни при каких обстоятельствах. Но ты и сам должен догадаться.

— Ты поэтому не хотел говорить о своем прошлом? — спросил Герман.

— Поэтому, — кивнул Джон. — У меня есть одна странная причуда, маленький тараканчик в голове. Я не люблю врать, Герман, а особенно не люблю врать друзьям. Если есть возможность, я предпочитаю умалчивать. И, пожалуйста, Герман, не заставляй меня нарушать это правило.

— Хорошо, — сказал Герман. — Допустим. Допустим, ты не одичавший рыцарь из Оркланда, а матерый волчара… В каком чине ты был, кстати? Джон не ответил.

— Это не будет неразглашением, — быстро сказал Герман. — Мне нет дела до того, какому дому ты служил и что для него делал. Мне просто нужно знать, кем ты был, какой пост занимал. Ты ведь не рядовой ассасин, это уже очевидно. А кто?

— Хорошо, убедил, — вздохнул Джон. — Это действительно важная информация, согласен. В моей прошлой жизни я был равен тебе, Герман.

— Спасибо за честность, — серьезно сказал Герман. — И за доверие. Я много слышал о Фоксхантере Неуловимом… Джон страдальчески поморщился и сказал:

— Не надо имен, пожалуйста. Очень прошу тебя, Герман, не надо никаких имен. Мне и так уже плохо.

Внезапно Джон издал жуткий стон, резко согнулся вперед и со всей дури впечатался лбом в столешницу. Примерно в середине разговора он убрал ноги со стола, принял более вежливую позу, а зря.

Джон забился в судорогах, стал заваливаться на бок, Герман подхватил его и осторожно уложил на грязную тряпку, которую Винни Соловей называет ковром. На лбу рыцаря наливалась крупная шишка, глаза закатились, лицо было искажено страданием. Герман стал судорожно срывать с себя ремень, он знал, что при судорожных припадках надо вставить ремень между челюстей, чтобы больной случайно не откусил собственный язык. Но как это сделать, если челюсти сжаты так, что зубы скрипят?

Припадок прекратился так же быстро, как начался. Джон вздрогнул последний раз и расслабился, теперь он выглядел спящим. Герман знал, что на этой стадии изо рта должна валить пена, но ее почему-то не было. То ли книги врут, то ли припадок после нарушения кода молчания происходит по-другому, чем у обычных душевнобольных.

Герман заправил ремень и застегнул штаны. Склонился над Джоном и осторожно потряс его за плечо. Джон тут же открыл глаза, его взгляд был ясным.

— Ну вот, — сказал Джон. — Теперь ты знаешь всё. Герман протянул Джону руку и помог подняться.

— Прости меня, друг, — сказал Герман. — Я дурак. Боги, какой я дурак! Разгадка все время была у меня перед глазами, а я… Кстати, Джон! Как так вышло, что ты совсем не знаешь столичных реалий? Отпустил рабыню на рынок без присмотра…