Гнездо орла

— Роберт, выслушай. Грета сейчас мертвая и здесь ей не ожить. Ей нужен океан. Он нужен и Генриху. В Штатах мы пробудем год. Это первое. Второе. Я привезла тебе приглашение… — Оторвав от лежащего на столе листка, она написала по-английски: «Henry Ford» и протянула ему. — Очередное, но последнее. Он просил это подчеркнуть. И третье. Я знаю, что ты откажешься. А ты знаешь, как я отношусь ко всему, что вы делаете. Но я тебе обещаю — никогда не пытаться влиять на Генриха и Анну. Это все. Прощай.

Она пошла к двери. Взявшись за ручку, постояла, к нему спиной, подождала. Хотя знала, что ждать нечего.

Заглянувший после ее ухода секретарь увидел, что Лей лежит на ковре совершенно неподвижно; глаза закрыты, руки вытянуты за головой.

Этот прием релаксации показал Лею Рудольф Гесс, часто наблюдавший в детстве, как отдыхают на горячем песке слезшие с верблюдов арабы, после многочасовых переходов по пустыне.

Секретарь на цыпочках отошел от двери.

— В конце концов, у фюрера лопнет с ним терпение, — сказал Геринг на приеме Альбрехту Хаусхоферу. — Неужели он не понимает, что весь мир только и вынюхивает в наших рядах оппозицию?

Да, отсутствие на банкете Лея выглядело подозрительным. Рейхсляйтер просто обязан был здесь появиться. Но для Альбрехта это стало подарком судьбы.

Он с самого начала не собирался назначать Инге никаких свиданий, а предполагал объясниться с ней здесь же, на балу: просто спросить, не переменилось ли что-либо в ее отношении к будущему — его и ее — или не может ли он хотя бы рассчитывать на такую перемену.

Инга держалась с ним по-дружески, разве что несколько сдержанней, чем в год их знакомства. Но тогда ей было всего семнадцать; она была дитя. Альбрехт невольно и с тревогой отметил, как она изменилась и какой взрослой кажется в свои неполные двадцать лет.

Через полчаса начинается бал… Увы, судьба не пожелала сделать Альбрехту почти обещанного подарка.

— Дорогой мой, у меня к вам просьба, — сказал ему озабоченный Геринг. — Не могли бы вы привезти, наконец, этого анархиста? Напомните ему, что Гафенку не может говорить ни со мной, ни с Риббентропом, а переговоры нужно провести се-год-ня!!! Черт бы подрал всех и вся! Завтра кое-что переменится! Одним словом, я не стану вас нагружать ненужной информацией, но очень прошу его привезти. Если он, конечно, еще соображает.

О том, что завтра в Бухаресте ожидается путч профашистской «Железной гвардии», после которого отношения, безусловно, осложнятся, Альбрехт не знал. Но он видел, что Геринг, отвечающий за переговоры лично перед фюрером, сильно нервничает и, как всегда в таких случаях, становится совершенно невосприимчив к настроениям и чувствам других людей.

«Вот уж точно, что черт бы подрал… вас всех», — только и подумал про себя Альбрехт. И поехал за Леем, который, кстати, находился при исполнении своих служебных обязанностей: улаживал требования итальянских забастовщиков.

Лей побывал в бараках, где жили рабочие, согласился, что холодно, тут же распорядился привезти уголь и две сотни самых новых радиаторов, затем сократил рабочий день на час и, наконец, героически перепробовал несколько тех самых эрзацев, которые рабочие отказывались употреблять, заявляя, что все — и маргарин, и сосиски, и соевый шоколад — отдает резиной.

Альбрехт застал Лея в разгар попойки с темпераментными итальянцами. Все конфликты оказались улаженными, рабочие выглядели довольными, а Роберт еще здраво соображал и вполне мог бы решить пару-тройку необременительных международных проблем. С Хаусхофером он поехал без возражений, пояснив, что и сам уже собирался и планировал прибыть как раз после банкета, потому что напробовался тут такой дряни, что теперь два дня ничего в рот не возьмет, а Геринг истеричка хуже Риббентропа, и вообще нечего Альбрехту выполнять его «поручения» — много чести!

Так он ворчал всю обратную дорогу, а Альбрехт смотрел в темное окно машины и с грустью думал о том, как переменился за последний год Роберт и как незаметно это произошло. «А я сам… — вдруг больно кольнуло под сердцем. — Разве я… прежний я, вернулся бы в эту страну, где меня, по протекции, определили в категорию „особо ценный еврей“?»

— Давай выйдем, — неожиданно предложил Лей.

До площади мэрии оставалось еще метров триста, но Роберт все замедлял шаг. Он как будто проверял, не заговорит ли Хаусхофер первым. Но Альбрехт молчал.

Он встретил здесь, в Лейпциге, Джессику Редсдейл, знал о ее плане увезти Маргариту с детьми за океан. И теперь он думал, что Грета, конечно, уедет из Германии, а вот он, еврей, возвратился… И что справедливо было бы таких «особо ценных» называть… «особо подлыми».