Гнездо орла

Увидав двух подруг, держащих друг друга за руки и почти соприкасающихся головами, он проглотил саркастическую реплику и попросил Маргариту только быстренько составить ему список того, что следует забрать с собой из ее парижской квартиры. Юнити хотела оставить их вдвоем, но Лей сказал, что улетает прямо сейчас и они смогут продолжить свой «военный совет». (Не сдержался-таки!)

— Отчего ты такой раздраженный? — пожала плечами Юнити. — Сегодня увидишь детей, здесь тебя остается ждать жена, и все складывается прекрасно. Что с тобой?

Лей курил, отвернувшись к окну, дожидаясь, пока Маргарита напишет записку. Юнити подошла к нему и заглянула в лицо.

— Еще что-то хочешь спросить? — буркнул он.

— Ты не знаешь… эта… сейчас в Бергхофе?

— Что за «эта»?

— Юнити спрашивает о Еве, Роберт, — не глядя, пояснила Маргарита.

— Не знаю… Да, здесь! Еще что-нибудь?

— Нет, благодарю.

Он поцеловал Маргариту и вышел, повторив, что вернется послезавтра.

Только сидя в кабине рядом с Гансом Бауром и глядя на плывущие навстречу массивы слегка посеребренного холодным солнцем воздуха, Роберт признался себе, как неожиданно болезненно вошли в его мозг пренебрежительно брошенные слова Маргариты. Какая-то старая муть поднялась в нем и подступила к горлу. Захотелось просто лечь и не двигаться до тех пор, пока все это не отстоится и вновь не уляжется на дно. О, женщины! Ни один Геринг не способен так выбить его из колеи, как его тонкая, чуткая, любящая Гретхен!

И как с этим бороться? Коньяком? Трибуной, с которой он и так, по выражению одного из друзей, «слезает только по нужде», или, может быть, «экстазом риска», который он уже опробовал?..

«Ладно, уймись, — приказал себе Роберт. — Скоро песок посыплется, а туда же… Трюкач!»

Но ирония тоже не помогала. Пара дней в Париже, с детьми, — глоток воздуха, и назад, под строгие очи Гретхен… бороться… за что, она сказала… за «двадцать лет мира для Германии»! Господи, все Гессы — сущие дети! Как будто Адольфу да и им всем — сорока-пятидесятилетним — нужны эти двадцать лет с их рутиной, ложью до оскомины, подковерной возней!

«Детей вот только жаль», — вдруг подумал он. И еще тех женщин-работниц, что так доверчиво улыбались ему на борту «Густлоффа», впервые в жизни отправляясь порадоваться и отдохнуть.

В Париже у них с Гретой был огромный особняк — бывший дворец какого-то наполеоновского маршала. Лей купил его четыре года назад, но даже отделкой не пришлось заниматься, поскольку Маргарита наотрез отказалась (как она выразилась) «воспитывать в нем детей». Тогда он снял квартиру на улице Сент-Оноре. Грета заперла семь комнат из десяти и устроилась в трех, с маленькой ванной, крохотным балкончиком и приходящей прислугой: суровой андалузкой, одной из тех редких женских особей, на которых обаяние Роберта не распространялось.

Он не любил этой квартиры, не любил чрезмерной, как ему казалось, подчеркнутой простоты обстановки, его раздражал взгляд горничной, от которого здесь, попросту говоря, некуда было деться.

— К чему все это? Что и кому ты надеешься доказать… — спрашивал он Маргариту, — ты, дочь богатых родителей?! Что это, как не прогрессирующий с годами, болезненный аскетизм?

— Ты решил указать мне, как воспитывать детей? — однажды спросила она (дети, по закону, были записаны на его имя).

Больше он к этой теме не возвращался.

Еще неприятней было то, что, уезжая, Грета оставила детей своей подруге — весьма своеобразной тридцатилетней девице, с которой Роберт предпочел бы встречаться как можно реже. Он всякий раз сам поражался собственной выдержке, поневоле наблюдая, как эта суфражистка дает его детям уроки игры на фортепьяно, состоящие сплошь из экспромтов и словоблудия.

Он и теперь застал всех троих за роялем, который был им не очень-то и нужен: Анхен играла какой-то сумбур; Генрих, зажмурившись, дирижировал, а мадмуазель все это поощряла строчками из Рембо, на взгляд Роберта произвольно надерганными. Минуты две он стоял в дверях — они его просто не замечали. Но потом, конечно, поцелуи, слезы… перевозбудились.

Передав записку от Маргариты мадмуазель Андре, Лей сказал, что будет с детьми в немецком посольстве, любезно предложив ей завтра их там навестить. Больше они ни о чем не говорили: Маргарита, конечно, вставила в записку пару строчек для Андре, зная, что он едва ли удосужится что-либо той объяснить.

В машине двойняшки тут же принялись бороться за место на коленях у отца, поскольку вдвоем уже там не помещались. Победила, как всегда, Анна, потому что была во много раз сильней брата.