Гнездо орла

Тяжелая рана в пах (во время «пивного путча») и последовавшие затем годы лечения, неудач, угнетавших мужское самолюбие, сильно его озлобили. Затем потеря любимой жены Карин, почти вынужденный брак с расчетливой Эммой Зоннеман… Но после рождения дочери Эдды, такой желанной, настоящего сокровища, он как будто опять подобрел. Раздражение и злоба отступили, сосредоточившись только на некоторых людях, к большинству же Геринг сделался скорее равнодушен. Любил ли он кого-нибудь? Дочь Эдду, без памяти, сына Карин от первого брака (юноша был очень похож на мать), старшего брата Герберта по старым воспоминаниям (тот никогда его не притеснял в детстве)… Были и еще люди, к которым Герман относился с некоторой сердечностью: те, кого любила его покойная жена. Их было всего трое: Эльза Гесс, Удет и Лей. Эльза была любимой подругой Карин; Эрнста и Роберта она просто любила, а второму еще и верила. Это доверие умной и преданной жены передалось самому Герингу, хотя он, конечно, сознавал, что Лей, как азартный игрок, может в любой момент сделать ему подножку, но то в игре, в пылу борьбы… В тех же делах, где борьба шла не на плебейском футбольном поле, а по-рыцарски, Геринг мог положиться на Роберта Лея и даже на близких к нему людей. Например, совсем еще молодому тридцатилетнему Рудольфу Шмееру Геринг доверил решение большинства проблем, связанных с созданием концерна «Герман Геринг», в который вошли «освобожденные» (конфискованные) у евреев заводы. Этим процессом «освобождения» Шмеер и руководил теперь в рейхе — сложная работа, на которой заместитель Лея мог бы нажить сказочный капитал, что, собственно говоря, сам Геринг и сделал.

— У тебя что-то случилось? — спросил он Лея, который наконец закурил.

Тот отрицательно покачал головой.

— Так пойдем, — снова предложил Геринг. — У Шахта не то что в Бергхофе, кухня отличная.

Роберт снова покачал головой.

— Ты, может быть, плохо себя чувствуешь?

— Может быть.

Геринг подошел и сел рядом.

— Я сразу заметил. Ты бы сказал, а то я накричал на тебя. Извини. Позвонить Брандту?

— Нет, позже. Я немного посижу тут, соберусь с мыслями. Нужно же, наконец, решить проблему. — Он прямо посмотрел на Геринга, тот усмехнулся:

— Тебя, старина, трудно понять. В нормальном состоянии не желаешь решать, а в таком вот, да к тому же когда я сам предлагаю отложить…

— А пока ты споешься еще с кем-нибудь?

— Неправда! — возмутился Геринг. — Вздор ты говоришь!

— Может быть. Все равно откладывать некуда. Бомбардировщики нужно… делать, а не трюки показывать.

Геринг пожал плечами: «С этим кто же спорит?»

— После обеда и поглядим. А сейчас мне… подумать нужно.

Ночью в Бергхоф позвонил доктор Брандт. Он как мог осторожно обрисовал Гессу ситуацию с Леем. Консилиум лучших столичных врачей никак не мог поставить диагноз и начать лечение.

— Вы сами решите, как сообщить вашей сестре, но, боюсь, что ей лучше… поторопиться.

У Рудольфа похолодело в груди. Если энергичный, неутомимый оптимист Брандт говорит такое…

— Но что-то вы делаете? — спросил он.

— Я взял на себя ответственность и назначил лечение. Все видимые мне симптомы дают картину общего заражения крови.

— Постойте!.. — Рудольф на мгновение зажмурился: что-то промелькнуло в его сознании, что-то очень важное, но чересчур быстро. — Если я вспомню, я вам позвоню.

Он положил трубку и походил по комнате, сильно стиснув виски. Бесполезно… Если снова мелькнет, то только само, конечно.

Гесс оставил жене спокойную записку, сославшись на какое-то дело, и тут же сел в самолет. И внезапно уже в воздухе, вспышкой, возникло перед ним широкое лицо Бормана, что-то говорившего Лею… в оранжерее. То это или нет, Рудольф не стал анализировать, но, едва переступив порог берлинской клиники Карла Брандта, позвонил Борману. Мартин перебил его после первых же фраз: доктор Лей сильно уколол руку в цветочной оранжерее в день рождения леди Юнити и он, Борман, сразу предупредил его о возможности инфекции, но тот проигнорировал. Таким образом, диагноз Брандта был подтвержден. Врачи сразу развили бурную деятельность, а усталые Геринг и Ламмерс поведали Гессу печальную хронику минувших вечера и ночи, когда все еще пребывали в растерянности и уже начали подумывать о «пышных похоронах».

— Ты не представляешь, что это было, — жаловался Геринг, всю ночь вместе с Ламмерсом остававшийся в клинике Брандта. — Я ему говорил: поезжай домой, ты болен! Сто раз повторил — потом, после все решим. Но ведь упрямый, как баран! После перерыва попросил слова… Стенограммы я пока забрал — после поймешь, почему. Ну, а когда потерял сознание, веришь ли, мы об него буквально обожглись. Раскаленная печь какая-то! Живой огонь.

— Да еще эти господа тут всю ночь руками разводили, — ворчал Ганс Ламмерс. — По какой, спрашивается, логике ничего не делать лучше, чем делать хоть что-нибудь?!

Геринга попросили к телефону. Накануне вечером он отправил одного из своих асов в Лондон за каким-то новым препаратом, о котором Брандт говорил, как о «соломинке». Препарат только что доставили.