ГНОМ

Начало их движения не осталось незамеченным, но полученные данные было приказано тщательно проконтролировать. Приказ исходил с самого высокого уровня. Подтверждение. Не дезинформация? Нет. На этот раз эсэсманы вообще считают ниже своего достоинства прибегать к такого рода уловкам. По-настоящему двинулись, всей силой? Похоже, что да. "Похоже" или "да"? Проверить. Да. Они идут ва-банк. На острие собрали все, что осталось от армейцев, а сами двинулись вслед. Поутру надо ждать. Хоть Готом и недовольны в Берлине, но командование сводной танковой группой все равно поручили ему. Хватило-таки ума. Пора. "Пора", согласился Совет. "Пора", чуть подумав, согласился единственный, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мог решать такие вопросы. "Пора" - сказали командующему Западным фронтом, которому предстояло вот-вот утратить свое название.

Здесь интереснее всего, что это были существенно разные "пора".

Дарья Пыжова сидела на пеньке и зашивала дырки на немецкой шинели. Целой, чтоб была по размеру, не нашлось. Бывший хозяин шинели, рыжий эсэсман, был настоящей громадиной, и не вот помер, даже получив поперек груди пять пуль из "свистунка". Минут пять хрипел и дергал ногами, - добить не позволила она, чтоб лишнего не портить нужную гуньку. Потом ободрала всего, сняв сапоги, шинель и здоровенную каску. Сапоги, если на суконную портянку, сидели плотно. Шинель оказалась крупочку длинновата, в плечах пришлась как раз, ну а в заду, понятно, обтягивала, хлястик пришлось распускать. Ну да и свое, когда выдадут из каптерки, редко бывает вовсе впору. Погань она отстирала перво-наперво, потом откромсала полы, а теперь зашивала дырки. Толстенные руки двигались с точностью и уверенностью автомата, совершенно одинаковыми движениями. Откусила нитку. Встала, накинула обновку и позвала напевным, воркующим голосом.

- Кольша-а! Подь сюда, глянь а то? Баско?

- Сойдет, мам Даш. Не на бал, да и носить недолго.

- И то правда. А так? Со спины?

Теперь, вдобавок к шинели, она напялила каску, кряхтя, натянула ранец и повернулась к парню спиной. Тот старательно оглядел ее, поворачивая голову то так, то этак, наконец, выдал резюме:

- Точь-в-точь. Если сапоги еще, так вообще… Только, мам, - спину держи попрямее. Больно она у тебя круглая. А у гренадер выправка.

- Что ж робить-то? - Тихонько вздохнула она. - Как замуж выйдешь, так и живешь цельну жизнь согнувшись. На огороде с тяпкой, над корытом, над люлькой - все сгорбившись. Сам-то, покойник, когда живой был, - тот да, прямой ходил, как сосенка. Ему все ниче было, охотник, голова лехкая, дома бывать не любил…

Тридцатилетняя вдова отличалась нравом тихим, кротким и сговорчивым. Никогда ни с кем не спорила: если была не согласна, то не перечила, молчала, моргая невинными голубыми глазами, а потом делала по-своему, как сама считала правильным. Двух "робят", Кольшу с Серёнькой, взяла под опеку еще со степи: свои двое были незнамо-где, и вряд ли живы, вот она и подобрала других, бывших, правда, постарше родных. Сама-то она на лыжах ходила сызмальства. А их заставляла мыться и переобуваться. Поднимала из сугробов, когда падали и не могли подняться. Будила, когда наставала пора продолжать Марш. Следила, чтоб не обделили чем. И пристроила вместе с собой на сборку, чтоб, значит, пока не окрепнут, побольше б путешествовали на колесах. Учила уму-разуму и тому, что хорошо, что плохо. Они у нее, - это беспризорники-то! - живо бросили курить, потому - она была из семейских и табашников не переносила. Мамой звать не учила, это получилось как-то само собой. Это, впрочем, не помешало ей, когда наступила весна, спать с обоими по очереди. Это, кстати сказать, было в корпусе очень распространенной практикой, делом истинно что обыденным. Бурда плакался, что дескать, если б ему год тому назад кто сказал, что он будет снабжать собственное войско гандонами, и отдаст боевой приказ использовать их по назначению, - без разговоров дал бы в морду. Изделия, впрочем, отличались отменным качеством, "косичка" на обертке была красной, мол-де делают девушки и краснеют за вас от стыда. А то, что староверы находят свои, только им присущие оправдания собственному блуду, не делает их более святыми, чем прочие люди. Так что смеяться над этим никто не смеялся. Тому, правда, были еще и иные основания.