- Это понятно. - Он снова приблизился на какие-то миллиметры, почти что только качнулся вперед. - Но только и порядок должон быть. У нас, на Южном фронте, один аферист, не поверите, аж целую инженерную часть сформировал, - и ничего. Работали себе, потихоньку, так полгода никому и в ум не шло... И печать, и корочки, все чин по чину. А ведь сам себя уполномочил, не кто-нибудь. Их, которые никак отвыкнуть не могут, как присмотришься, мно-ого.

  Тут самое главное, что он без стеснения смотрел Трофимову прямо в глаза, причем сверху вниз, что уж вовсе не лезло ни в какие ворота, а должен бы зенки свои бесстыжие прятать, опустить взор долу и не поднимать его без спросу. То, что ведет себя вольно, - полбеды, вон у блатных тоже кураж, - первое дело, так и говорят: "Понт дороже денег". Куда хуже даже не то, что не боится, а то, что, похоже, искренне не понимает самой необходимости бояться. Хуже нет, когда в мужике нет страху. Последнее дело. Самое последнее. Но он умел по-всякому. И принимать жизненные реалии, как они есть, тоже умел. Иначе давно сгинул бы. Когда не действуют обычные, испытанные, на каждый день заклинания, нужно просто перейти на более изощренные, известные только мастерам.

  - Дурак ты, - проговорил он ласково, - как есть еще дурак.

  - С чего бы это, - парень без малейшего смущения приподнял прямые брови над светлыми глазами, смотрящими со спокойной наглостью, - вроде не глупее людей считался.

  - А - увидишь. Среди людей живешь, а до сих пор о людях по себе судишь. А вот скажи я одно слово, они тебя, такого хорошего, враз повяжут.

  - Ну, - это вряд ли. Спервоначалу, было, пробовали. Десять человек с кольями. Не, я без обиды, я ж понимаю, - порядок такой. Тока больше не пробуют.

  - Ой, - товарищ Трофимов сморщился и даже махнул ладошкой, как в легкой досаде, - опять ты дурак выходишь. Я ж и не собираюсь. И времена не те, да и ни к чему. Сам поймешь. Тут тебе не фронт.

  - Звал, дядь Вань?

  - Разговор у меня к тебе, Николаша. Серьезный. Скажи, Коль, Зинке Поповой кто брюхо надул, а? Не знаешь?

  - А-а. - Николай посерьезнел. - Вон ты про што... Так никто не насильничал, сама подошла, чтоб робенка ей сделал. Чай, не малолетка...

  - Делать-то что думаешь?

  - А чо? Старовата, понятно, а так ничо. Могу жениться.

  - На всех пяти, Коль?

  - А то ты раньше ничего не знал, и помалкивал себе. А теперь вдруг вспо-омнил! Ты говори толком, - чего хочешь-то от меня?

  Председатель помолчал, не решаясь продолжать, потому как, при всем происходящем от опыта страшной жизни цинизме, был все-таки не вовсе без совести и понимал неладность того, что творит.

  - Ты вон, кажись, на Алтай собирался? Вот и езжай себе, с господом. Счастливый, значится, путь.

  - Вона как. И чем же эт я вам не угодил-то, Иван Фокич? Нешто так худо роблю, што и руки мои вам лишние?

  - Да кто про работу-то говорит, - председатель вздохнул, потому как в качестве работника парень стоил любых пятерых, на выбор, если не десятка, - совсем про другое разговор. Некстати ты здесь, парень, вот што. Не от той стенки гвоздь, - слыхал? В-о-о!

  - Покамест, - Коля зло усмехнулся, - вроде не мешал, а тут вдруг начал? И кому? Фальшаку этому, наезжему?

  - Не про то речь, что наезжий. А про то, что, если рассудить, так он все правильно говорил. Он же со мной, даве, совсем по-другому говорил, душевно. Не давил. Говорит, - мешаешь ты ему, потому что народ должон смиренно жить, а от тебя ему смущенье происходит...

  - Слушай, ты что, - боишься его, что ли?

  - А чего тут? Страх, - он должон быть. И всегда при нем, при страхе, жизнь-то ломали. Иначе порядку не будет. Да оно и надежнее, - с опаской-то.

  - Его боишься, - Кольша улыбнулся по-старому, по-волчьи, как улыбался в детдоме да распределителе, - а меня не боишься?

  Упустил только, - что не волчонком теперь был, в матерого зверя вырос, и клыки, - к улыбке, - имел соответствующие. Поэтому, глянув, по кулакам председателя, сжатым так, что побелели костяшки пальцев, понял: боится. До смерти боится, на самой, что ни на есть, грани, вот-вот не выдержит, из последних сил форс держит. Увидел, и стало ему тошно, и решил он в этот момент бросить любимую мужскую игру и оставил тему.

  - Не пойму я тебя чего-то, - Николай развел тяжелыми руками, - если он мешает, так в чем проблема? Скажу ребятам, - и он сроду до райцентра не доедет. Ни с какими собаками не сыщут.

  - О! Весь ты тут, в речах этих... Рази свой такие слова скажет? Ты тех слов не говорил, я - не слыхал ничо, а тока это как раз и называются смущением. Али смутой. Работник ты золотой, жалко, только человек беспокойный все-таки, а мы покою хотим.

  - За всех говорить берешься, старик?

  - А это ты, как хочешь, думай. Только мне уполномоченный глаза открыл, то сказал, что я про себя и сам-то не понимал. Ты, в первую голову, не ему, ты мне мешаешь. Мне от тебя в родном селе тесно.

  - А с этим, - не тесно?

  - Не этот, так другой. Как приехал, так и уедет. На мужицкую шею при любой власти ярем сыщется.

  - Да что ж вы за мужики такие?