Гномон

Если же их не удалось опознать, козел отпущения сам по себе представляет проблему для общества: в некоторых случаях сочетание боли и горя в одном сознании производит на свет характер почти святой (в других случаях существо, которому достались лишь воспоминания о любви и заботе, проявляет эгоизм и жестокость), но чаще всего козлы отпущения полубезумны и опасны. Они могут обосновать юридическое право на отдельное существование, но их природа требует строить империи, порабощать народы и выражать свой гнев, принося страдания обидчикам. Обладание множеством физических тел не умаляет переживание прошлой боли – все двадцать фрагментов человека, одному из тел которого сломали палец, закричат – потому козлы отпущения страшны и опасны даже в таком виде. Несколько самых жестоких и бессердечных злодеев последних лет были козлами отпущения, которые так или иначе избежали поимки и присвоили чужую жизнь, скрывались от общества, пока не были готовы сотворить чудовищное преступление. Мы почти миновали этот порог, трудно определить преступность и нарушение в условиях, когда обычная человеческая жизнь – времяпрепровождение, а не необходимость, своего рода театральная постановка, в которой принимает участие все население, но до той степени, до которой применимы эти соображения, это одна из главных дилемм для нас: что делать с теми, кто не может влиться в самое терпимое общество, сотворенное человечеством?

Само собой, в затруднительном положении нашлось и решение: выделили особое место для исцеления и преображения, и это место само по себе стало козлом отпущения, потому что туда отправляли не только преступников, но и всех, кто не мог влиться в коллектив; всех, кто совершал действия – не преступные и не аморальные, однако слишком тревожные для других; всех, кто погружался в мысли и учения, которые сочли опасными разумы, их не разделяющие. Наконец, туда же отправлялись изгои и бродяги, которых влекло странное человеческое притяжение, которое иногда назначает одно место центром всего странного и непригодного, и из этого кипящего ядовитого варева выныривает иногда гений. Так что это место оказалось не только больницей для буйных безумцев, но и экспериментальным цехом, а также коммуной и школой искусств. Мы называли его Последним Домом.

До тех пор пока гений, неустроенность, общность и преступность не соединились, пока это место и все его личности не сплавились воедино, пока «хорошие» и «плохие» не отказались добровольно от различий между собой, чтобы сотворить единое сознание невиданной мощи, дабы воплотить замысел столь гордый и масштабный, что даже люди, чьи физические тела разбросаны в пустой межзвездной ночи, чье восприятие позволяет видеть атомы и эоны, растерялись и испугались его.

На случай, если до тебя еще не дошло, я говорю о себе. Я – все, что было заключено в той тюрьме, сплавленное и собранное воедино. Это мое преступление: я был рожден другим – вышел из Dämmerung [31] в рокочущий прибой Verständnis [32].

* * *

Я завожу один из своих инстансов в переходную комнату и подключаюсь. Белые стены, больничный покой. Иногда переходные комнаты похожи на операционные; иногда – на волшебные дилижансы. Древний спор между стилем и сутью, избыточностью и минимализмом. Меня это не трогает. Переходная комната – средство передвижения. Место подключения. Название обманчиво, поскольку ничто никуда не переходит в пространстве или времени: скорее их следовало назвать запутанными комнатами. Но хотя от обезьяньих предков нас отделяют сотни тысяч лет, все равно, если ты закрыл глаза в одном месте, а открыл в другом, это для нас переход. Переходная комната – маленький кусочек порогового бытия, и, я полагаю, в них есть глубокий смысл, но в реальном мире они ничуть не интереснее крышки люка. Да, я знаю: по крышкам люков можно изучать историю индустриализации и урбанизации. Мне просто плевать.

Я подключаюсь и говорю: «Загрей». И Загрей отзывается, открывает мне путь, устанавливает запутывание с уже подготовленным для меня инстансом.

Иногда мне приходило в голову, что Z – настоящий инопланетянин или искусственный интеллект, который сумел перепрыгнуть пропасть рекурсии и стал по-настоящему живым. Тут дело даже не в чуждости, присущей аутофагическому планетарному сознанию, а в совсем ином ощущении, которое связано с глубоким, неизбывным страхом темноты. В общем, Загрей – это вам не среднестатистический гражданин.

Я открываю двери, позволяю новому инстансу влиться в меня и, наоборот, знаю, что с ним войдет небольшая частичка Загрея, как вирус гриппа в закрытой комнате.

– Привет, Z.

– Проходи в гостиную.

Z думает, что это смешно.

* * *