Гномон

Раз так, нужно разобраться с моей готовностью признать ее по-прежнему Стеллой, но нежеланием связываться со Злобной Стеллой Мегалоса. Я должен сказать, что восстановленный паттерн мышления является той же женщиной, но, если я это признаю, отказавшись к тому же от необходимости физического тождества тел Стеллы, приходится признать: если паттерн точно совпадает с прежним, совпадает и женщина, так что Стелла может ожить. Если паттерн несовершенен и Злобная Стелла Мегалоса функционально отличается от моей или если восстановленная Стелла изменилась в связи с новым опытом, она может оказаться лишь на 20 или 30 % Стеллой. Должен ли я потребовать полную Стеллу? Она в любом случае изменилась бы за прошедшие годы. Должен ли я сказать, что она должна навеки остаться двадцатилетней? Нет. В таком случае какой процент Стеллы должен содержаться в новом паттерне, прежде чем я признаю ее – ею? Больше или меньше 50 %? Если бы Стелла попала в автокатастрофу и потеряла память, отказался бы я от нее или попытался помочь вернуть то, чем она была? Почему я должен повести себя иначе сейчас? Я знаю, что новая женщина не будет Стеллой, но откуда я это знаю? Наш разум формируется языком и культурой, в которых мы обитаем. Есть народы, которые не видят разницы между голубым и зеленым; племена, для которых числа больше двух, – непомерная сложность. Какие у меня слепые пятна, порожденные рамками, в которые я всегда верил? Вдруг я упущу Стеллу, назову ее самозванкой только из-за привычного предубеждения?

Что, если Мегалос прав?

Стелла. Она вернется ко мне, а я – к ней, и мы будем вместе, пока найдутся на земле люди, которые станут Иерофантом и его женой. Мы хотели вечности – вот она.

Трансформация, если угодно, – Иерофант и его жена.

Я знаю, что это неправильно. Знаю, что тут есть подвох. Наверняка. Я просто не могу подобрать слова, чтобы объяснить, в чем он заключается. Опять математика: мало интуиции, чтобы выстроить доказательство, – нужно уметь выразить его в форме, поддающейся проверке и применению.

А мне так хочется, чтобы все это оказалось правдой. И я спрашиваю, выгадывая время, чтобы подумать:

– Кто?

– Ты уже с ней знаком, – говорит Мегалос. – Ты ее узнал.

Та женщина у меня в квартире. Она меня похитила.

– Она меня ненавидит.

Я должен был сказать: «Она не Стелла». Почему не сказал? Только потому, что она похожа на Стеллу? Только потому, что Николай Мегалос придумал уложить свое безумие в хитроумные рамки?

Мегалос отмахивается:

– Нет-нет. Стелла – точнее, поскольку прежнее имя еще действует, ее нужно называть Адрастеей – тебя не ненавидит. Она злится, что ты заставил ее ждать, огорчается, потому что твое неверие затрудняет для нее погружение. Понимаешь? Она более, чем одна личность, а не две половинки в ссоре друг с другом; два целых, существующих там, где должно быть лишь одно. Чтобы Стелла ожила, Адрастея должна исчезнуть. Адрастея боится конца, но полна решимости; Стелле же не терпится вернуться к жизни. Кто она в данный момент, зависит от событий, еще не произошедших. Это самый болезненный онтологический конфликт. Она сказала мне, что ей снятся математические доказательства, а когда просыпается, не может их осознать. Она должна стать Стеллой, и скоро, иначе – рассыплется. Если ты будешь слишком медлить и потеряешь ее, она уйдет к другому, как если бы вы никогда не встретились. Она будет Стеллой, и она не будет вечно ждать, пока рассеются твои сомнения.

Да. Стелла глубоко презирала все колебания.

Мегалос вздыхает, он понимает мое затруднение:

– Ты можешь обрести рай, но должен выбрать его искренне. Иначе он обернется адом. Так я познаю твое сердце, Константин. Ибо в этом ты не можешь солгать, не сумеешь спрятаться.

Есть один способ представить себе причинность – один из многих, но тот, что мне сейчас подходит. Вселенная в нем предстает бесконечной синусоидой, которая постоянно творится и разрушается, снова и снова точно или нет воспроизводя одни и те же шаги. В этой картинке мы сейчас существуем и умираем, а потом через практически невообразимый промежуток времени опять существуем – такие же. Кто скажет, что время, когда нас нет, важнее, чем время, когда мы есть? Кто скажет, что оно вообще существует, если мы его не можем увидеть? Кто скажет, что частота нашего творения и разрушения не чрезвычайно высока? Что вселенная не рушится и не воссоздается каждую секунду, а мы о том не знаем?

Если и вправду есть эта синусоида, в ней кроется возможность бесконечного воспроизведения Стеллы, ее регенерации. Будем ли мы утверждать, что Стелла из следующей волны отличается от Стеллы в этой, когда все течение времени во вселенной намотано на ось космического зоотропа? Нет. Мы признаем в конце концов, что наш взгляд на себя был ошибочен: мы не единичны и не временны, но беспамятно рекуррентны в волшебном смысле слова. И если все так, это трюк, способ взломать вселенную, чтобы Стелла вернулась чуть раньше и была со мной.

Взломать. Только и всего.