Гномон

– Ты по-прежнему думаешь о мире, который знал, до возвращения богов, – говорит он и обнимает меня за плечи так, что я чувствую жир и мышцы, чую запах хищного пота. – Чертог существует всюду, где сотворяется, всюду, где знаки освящаются и собираются. В католической картине сотворения то, к чему прикоснулся Бог, нетленно, но в истинной Греции нетленность – застой, а вечность – проклятие беззубой старости. Лучше принять обновление. Боги рождаются, сражаются и умирают, затем возвращаются иными, сильными. Так и Чертог: каждая новая итерация иная, но внутри он один и тот же. В 1657 году Чертог создал в Оксфорде Элиас Эшмол, изобразивший его на гравюре и оформивший как колоду карт Таро. Но он подражал труду двухтысячелетней давности, работе Остана Перса, который познал Чертог в беседах с ангелами, а потом изваял его из глины в Кермане в 431 году до нашей эры. Мальтийские рыцари сплели его как гобелен и поплатились за свою ересь: последнего из них повесили под мостом в Париже, где до сих пор висит табличка с его именем. В подражание в Лондоне на мосту Блэкфрайерс повесили банкира Кальви!

Он толкает меня в бок: интересные факты о ритуальных убийствах, хо-хо-хо.

– Чертог был нарисован кровью на внутренней стороне троянского коня, через него в город вошла многотысячная армия – один воин за другим. Это дверь в любую крепость, врата в лучшие и худшие из миров. Потому он не менее реален, даже если скрыт в блажной игре – порождении декадентской культурной индустрии, чтобы люди могли растратить на нее жизнь, ставшую в реальном мире невыносимой из-за политической слабости и социальной раздробленности. В нем мы восстановим мир, ты и я, если ты сумеешь его отыскать!

Почему-то даже после всего, что он наговорил, странно слышать эти слова. Это очевидное безумие. Я долго смотрю на Стеллу, потом снова перевожу взгляд на него. Обнимаю ее и притягиваю к себе.

Жертва принята.

– Смогу, – говорю я и чувствую, как она расслабляется.

Простейшее иерофантство, но это меня мало интересует. Нет, «При свидетеле» – онлайн-игра, которая требует выхода в сеть. Если я смогу хоть пару минут поиграть без присмотра, телефон мне не понадобится.

– Осталась еще одна комната, – говорит Стелла, но Николай Мегалос сомневается. Похоже, сегодня я увидел достаточно его нижнего белья. Какой грязный секрет может быть жутче, чем монахи-геймеры, или страшнее кровавой комнаты, чтобы не показывать мне ее сегодня. Я смотрю на Стеллу. Она хочет спорить, возражать, но Мегалос хмурится, и она отводит глаза.

Приматная реакция: мне хочется его ударить за то, что он ее напугал.

Ну, я зато всю его онтологию в прямую кишку затолкаю.

Стелла выводит меня наружу, в деревню, а потом ведет к себе домой.

* * *

– Здесь я живу, – сообщает Стелла, и я вспоминаю, что именно это она сказала, когда мы впервые оказались в ее комнате. Мы стояли на верхней площадке лестницы и оба знали, что внутри нас ждет будущее: отчаянная плотная физиологическая штука, желанная и страшная в своей силе – но и единство, близость, о которой мы страстно мечтали, годами испытывая одиночество среди недоумков-ровесников. Неплохо, если ты – средне одаренный студент, который может чуть быстрее прочих найти ответ. Это тебе рано или поздно простят.

Если ты гений – другой расклад. Тут дело не в зависти или отторжении другими детьми, а в том, что интересные тебе вещи для них – далекий космос. Если ты человек вроде Стеллы – к которой я прикоснулся и которую потерял, когда она умерла, – ты видишь добавочный уровень мироздания и знаешь, что под ним. Водяное колесо – это водяное колесо, но оно же и переменная, эрзац математики вращения и, следовательно, планеты, а здесь можно подумать о том, нет ли соотношения между поведением галактик и потоков воды на колесе. Потом ты уже думаешь о кавитации, размышляешь, может ли само пространство-время подвергнуться своего рода суперкавитационному разряжению, а затем, когда и это оказывается до ужаса грубым приближением, ты выражаешь все в числах, тянешься к тому, что еще не имеет определения. Как поделиться таким переживанием за чашкой какао? Как ребенку проговорить, что он увидел, заглянув под внешнюю оболочку?

Стоя у дверей комнаты Стеллы, мы увидели друг в друге, что можем создать общество из двоих людей.

Сейчас это не комната. Мы не на лестничной клетке, нет никакой красной двери, покрытой предупредительными знаками и тотемными журнальными портретами Патрика Стюарта. Сейчас это небольшой белый дом на белой улице, а в ящиках под окнами цветут нарциссы. Они повсюду, запах слишком густой и сильный, наполняет рот перезрелым ароматом.

Стелла берет меня за руку, чуть крепче, чем я ожидал.

– Входи, – говорит она.

* * *