«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса

Через несколько дней я в соответствии с приказом вновь явился к Соснковскому. Находясь здесь, в Париже, я уже успел должным образом оценить личность этого генерала и ознакомиться с его деятельностью, ибо и сам в определенной степени был связан теперь по работе с его ведомством. В этом мне помогло еще и то, что мои коллеги капитаны Каленкевич и Джевецкий входили в штаб Соснковского, а многие офицеры из нашей группы, например, капитан Антосевич, поручик Богданович, подпоручик Гродзицкий и другие, были курьерами, ездившими в Польшу.

Соснковский, по моему мнению, не обладал и каплей силы воли, представляя собой образец совершенно бесхарактерного и в жизни беспомощного, но зато упрямого человека. Он заботился лишь о собственных удобствах, стараясь всюду сохранять видимость порядочности, в чем и был более всего заинтересован. Правда, в защиту Соснковского следует сказать, что он прибыл в эмиграцию, отягощенный ответственностью за послемайский режим[28] и нес общий с другими груз вины за компрометацию нашей армии. Эти обстоятельства очень связывали его, накладывая отпечаток на поведение и принимаемые решения. Тем не менее, я должен признать, что распространенное еще в Польше мнение о Соснковском подтверждалось.

Ближайший приятель и соратник Пилсудского еще со времен легионов, он только благодаря последнему пользовался предельно большим почетом в Польше, регулярно получая по военной линии самые высокие посты и почетные звания. Однако когда пришел час «майского испытания», Соснковский не оправдал возлагаемых на него надежд. Поэтому 1926 год стал переломным в его жизни. В перевороте, организованном Пилсудским, он никакой роли на себя не взял, так как у него попросту не хватило решимости. Он даже не знал, на чью сторону встать. Честь солдата, о которой он столько распространялся в среде окружавших его офицеров, и присяга требовали, чтобы он стал на сторону президента Речи Посполитой. С другой же стороны, он не мог выступить против Пилсудского. На такой шаг его просто не хватало, тем более что этому своему приятелю он был обязан всем достигнутым в жизни. Желая соблюсти видимость порядочности, о которой заботился больше всего, он, будучи командиром корпуса в Познани, симулировал свое печально известное самоубийство. Позже, вылечившись и получив прощение, принимал участие в правительствах санации как один из самых высокопоставленных военных деятелей. Являлся украшением и обязательным реквизитом всех высоких собраний и охот.

После смерти Пилсудского Соснковский, обманутый в своих надеждах на получение маршальской булавы, которую благожелательно относящаяся к Мосьцицкому камарилья во главе с Венявой-Длугошевским вручила более милому президентской душе Рыдз-Смиглы, косился и на президента, и на Рыдз-Смиглы. Но это были лишь гримасы неудовольствия. Они проистекали не из каких-либо принципиальных расхождений во взглядах на методы и форму правления в Польше, а из чувства обиды, поскольку Соснковский считал себя духовным душеприказчиком маршала Пилсудского.

Теперь же генерал усиленно старался подчеркнуть, что он чуть ли не преследовался досентябрьским режимом и абсолютно не разделял господствовавших тогда взглядов. Он утверждал, что якобы видел весь царивший в Польше хаос и только из более высоких соображений не выступал активно против него. По существу ему трудно было объяснить, почему, собственно, он не соглашался с досентябрьским режимом — потому ли, что в его понимании режим этот был недостаточно фашистским или недостаточно демократичным. Вернее всего, потому, что он не играл в нем решающей роли. Во всяком случае, очевидно лишь одно: он никогда не смог бы решиться на какое-либо сопротивление или протест, а сейчас являлся опорой всего того, что было до сентября.

Как-то в первой декаде декабря я снова пришел с докладом к Соснковскому. Он принял меня в своем кабинете в «Регине», и мы беседовали больше часа. Я изложил свои соображения о положении в Польше. Как раз в это время мы составляли инструкцию для подпольной работы в стране, а он должен был ее утвердить. В разговоре я обратил внимание генерала на то, что на ответственные должности назначаются старшие офицеры, те которые не оправдали себя в самые трудные минуты. На это генерал спокойно ответил, что «ведь они будут пользоваться псевдонимами, и никто не будет знать, кто такой тот или иной». Когда же я заметил, что подобная позиция может повредить делу, особенно если учесть, что уже встречались затруднения в связи с плохой организацией перехода через границу, генерал прямо заявил, что ведь ответственных постов за границей так мало…

Должен признать, что меня поразило такое понимание вопроса. Невежество генерала и желание потворствовать старым силам были столь велики, что их трудно было понять и тем более простить.