Гобелен

Мадлен говорила с ним в воскресенье, но очень коротко. Она забыла, что воскресенье для католического священника самый напряженный день. Питер спешил на службу и пообещал позвонить ей на неделе. Как обычно, режим его жизни вызвал у Мадлен раздражение. Гораздо больше, чем обычно. Питер ни словом не упомянул про Лидию и поездку Мадлен в Англию. Справедливости ради ей пришлось признать, что в его голосе прозвучал намек на раскаяние из-за того, что не смог уделить ей время. Кроме того, ее утешил тот факт, что ей не нужно решать прямо сейчас, стоит ли рассказывать ему про дневник. Она могла только представить себе выражение его лица, когда он увидит ее сокровище… ее сокровище.

Мадлен спустила ноги с большой кованой кровати, оставив разбросанные в беспорядке одеяла и подушки.

Она решила, что должна перевести побольше, прежде чем рассказать кому-нибудь о дневнике, если она вообще решит поделиться этой тайной.

Прежде чем уйти из дома, Мадлен бросила взгляд на большой блокнот, куда записывала перевод вечером в субботу и в воскресенье. Получилось всего шесть страниц неровным почерком — вычеркнутые слова, заметки, вопросительные знаки и закорючки. Неожиданно ей стало неловко оттого, что наделила вышивальщицу голосом двадцатого века, превратив аккуратную латынь Леофгит в язык, который та не смогла бы понять.

Ее записи отличались от других, невероятно редких творений средневековых женщин. Во времена, когда у женщины практически не было права голоса, любое произведение, вышедшее из-под ее пера, почти всегда относилось к области мистики. Это Элоиза[11], аббатиса, чьи письма к ее любимому Абеляру пережили почти тысячу лет; Кристина из Маркиата[12], отшельница; Хильдегарда Бигенская[13] — монахиня, жившая в двенадцатом веке, композитор, поэтесса и ученый… Среди грамотных средневековых женщин не значилось служанок, а архивные записи в основном делали составители «Англосаксонских хроник». Кроме того, имелись туманные и противоречивые биографии, рассказывающие о добрых делах королей и лордов. Их главным образом заказывали сами короли и лорды, и потому к ним следовало относиться не слишком серьезно.

Гобелен Байе… Лидия упоминала о нем в книге, посвященной «английской работе», единственном реальном труде о периоде, когда Леофгит писала свой дневник, хотя по большей части это было иллюстрированное повествование. На самом деле гобелен представлял собой вышивку длиной в 230 футов, изображающую события 1064–1066 годов. Он находился в музее в Байе, где его в начале девятнадцатого века нашли в склепе собора. Мадлен вместе с Питером, жившим в Байе, была в музее, где выставлялись и другие вышивки.

Через час Мадлен сидела за столом в офисе, где, как обычно, царил хаос. Филипп, старший преподаватель средневековой истории, еще не появлялся. Она мрачно просматривала скопившуюся за две недели почту, университетские циркуляры и прочую чепуху, которая потребует ее внимания в самое ближайшее время, и широко зевнула как раз тогда, когда в офис шаркающей походкой вошел Филипп. Он так ходил вовсе не потому, что был стар — ему еще не было и шестидесяти, просто связь между мозгом и телом была нарушена. Мадлен взглянула на его повседневные серые вельветовые брюки и серый джемпер, отлично сочетавшиеся с жалкой бородкой и очками в серебряной оправе. У Филиппа пепельного цвета было все, даже кожа, оживляемая лишь тонкими красными прожилками на длинном носу.

Мадлен всегда заговаривала с ним первой.

— Здравствуйте, Филипп. Хорошо провели выходные?

— Ну, обычная внутрисемейная катастрофа — слишком резвые внуки и слишком много хорошего вина.

Филипп бесцельно перекладывал бумаги на своем столе, стараясь не смотреть ей в глаза. Двухнедельное отсутствие Мадлен в их крошечном офисе повисло в воздухе между ними. Для Филиппа выразить сочувствие было так же мучительно, как дать разрешение на то, чтобы ему вырвали зуб. Он передвинул еще какие-то бумаги, прежде чем попытаться что-то сказать.

— Я был очень огорчен, когда услышал о твоем горе, Мадлен, — откашлявшись, проговорил он. — Очень огорчен.

Мадлен спасла его — и себя.

— Все нормально, Филипп. Я в порядке. Почти. Спасибо.

В этот момент на его столе зазвонил телефон, и Мадлен облегченно вздохнула, радуясь его вмешательству не меньше самого Филиппа. Он был почтенным ученым, обладавшим обширнейшими знаниями о последнем тысячелетии европейской истории, однако его умение общаться с людьми оставляло желать лучшего. Единственной известной страстью Филиппа было средневековое военное дело, Мадлен однажды побывала на его лекции, посвященной битве при Азенкуре[14], и видела, как из безумного профессора он превратился в эмоционального оратора.

Она взглянула на часы. Оставалось всего десять минут на то, чтобы подготовиться к утренней лекции, а записи находились где-то среди вороха бумаг и груды книг. Пока Мадлен не было, все свободные поверхности стола успели заполонить груды документов. Пришлось приступить к раскопкам.