Год активного солнца

Тамаз Яшвили наблюдал за профессором и отчетливо видел, как дрожали его длинные, пухлые пальцы.

— На вчерашнем заседании вас просили охарактеризовать товарища Абутидзе, которого мы намеревались взять на кафедру ассистентом. Абутидзе ваш однокурсник. Естественно, что уважаемый Нико Какабадзе обратился именно к вам… — Профессор замолчал и поглядел на Тамаза с таким выражением, словно говорил — неужели и теперь до тебя не дошло, в чем дело?

— Я слушаю вас.

— Какую вы ему дали характеристику?

— Такую, какую он заслуживал. Я сказал правду. Чистую правду. Разве не вы читали ему аналитическую геометрию? Разве вам неизвестно, что Абутидзе не способен найти даже элементарного табличного интеграла? Разве я преувеличил или сказал не правду?

— Нет, неправды вы не говорили, но вместе с тем не нужно было говорить то, что вы сказали… — Тавзишвили снова замялся, и на лице его проступило такое выражение, словно где-то в груди или в брюшной полости он ощутил жуткую боль. — Вы же знали, что товарищ Какабадзе хочет взять его ассистентом…

— Во-первых, я этого не знал. Во-вторых, знай я это, ничего бы не изменилось, все равно бы сказал то, что сказал, потому что не умею лгать.

— Ах, молодой человек, молодой человек, вы очень, да, очень странный. Ваш талант сам по себе еще ничего не значит. Вам нужен человек, который выведет вас на дорогу. А вы этого не понимаете. Вы очень, очень странный.

Тавзишвили говорил искренне. Доценты по-прежнему безмолвствовали, только время от времени кивали, словно соглашаясь с профессором и одновременно сочувствуя Тамазу.

— Выходит, что я не должен был говорить правду?

— Правду, правду… — нервно повторил профессор и снова переложил тетради. — Вы пока еще не разбираетесь в жизни. Я лично уважаю вас, верю в ваш талант и хочу, чтобы у вас были условия для работы. Я надеялся, что вы раскаетесь и товарищ Какабадзе, возможно, простил бы ваш проступок.

— Как, батоно[2] Давид, разве говорить правду — проступок?! С каких это пор правда вменяется в вину?

Профессор вздрогнул, багровое лицо его посерело, словно где-то внутри красный свет переключили на серый. У него не было опыта в беседах подобного рода, и он понял, что неправильно повел дело. Но иначе он не мог. Честность мешала ему прямо выполнить несправедливое поручение. Профессор мучился, боролся со своей совестью, но трусость не позволила отказать заведующему кафедрой, и он взялся за эту позорную, претившую ему миссию.

Тамаз Яшвили все понял и принял решение. Сейчас он только из вежливости слушал Тавзишвили. Ему было жалко смущенного и бледного профессора. Он отлично понимал, какого нервного напряжения стоит Тавзишвили этот дипломатический, столь неудачно обернувшийся разговор.

Тамаз невольно кинул взгляд на доску, присмотрелся к решению дифференциального уравнения первого порядка, написанного на ней. С подобными уравнениями он справлялся за несколько секунд. Сохраняя на лице выражение глубокого внимания и пропускай слова профессора мимо ушей, Яшвили прищурил один глаз и, применив постоянную вариацию, так называемый способ Лагранжа, мысленно вывел ответ и сравнил его с результатом на доске. Там было решено неверно.

— Я прямо ума не приложу, как вы поладите с заведующим, — развел руками Тавзишвили, завершая длинную и сумбурную беседу.

— Мне все ясно, профессор. Будьте добры, дайте лист бумаги, я сейчас же напишу заявление.

Профессор не ожидал, что Яшвили уступит так легко, и почувствовал угрызение совести. Собственная бесхребетность огорчала Тавзишвили. Он высоко ценил талант и способности Тамаза Яшвили и сейчас искренне сокрушался, что принял непосредственное участие в изгнании молодого ученого. Он переживал, что вынужден был плясать под чужую дудку, что трусость и робость помешали ему отказаться, что он не мог заступиться за этого честного и простодушного человека. Какое уж тут заступничество, когда ему прямо поручили избавиться от Яшвили без лишнего шума.

— Стоит ли?.. Может быть, вам лучше зайти к товарищу Какабадзе и переговорить с ним?

— К Какабадзе я не пойду. Прошу вас листок…

— Воля ваша, но я бы советовал… — Профессор пожал плечами, протягивая Тамазу лист бумаги.

Тамаз быстро написал заявление об уходе, положил его перед профессором, поднялся, поклонился всем и направился к двери. Перед доской он все-таки задержался, стер неправильный ответ, написал свой и вышел.

Тавзишвили посмотрел на доску, проверил в уме и вскоре убедился, что Тамаз прав. Тогда он снял очки, тем же платком отер со лба обильно выступивший пот и вздохнул:

— М-да, весьма своеобразный молодой человек…

Доценты, почтительно улыбаясь, склонили головы.

2

На улице уже стемнело. Дождь лил по-прежнему. Время от времени небо рассекалось зигзагами молний, и следом страшно гремел гром.

Тамаз открыл тяжелую дубовую дверь и остановился на маленькой площадке у входа в институт. Утром на чистом небе не было ни облачка, и он вышел из дому в одной рубашке, не предполагая, что погода так испортится. Дождь колотил по мокрому, серебристому под фонарями асфальту, и казалось, будто рыбешки бьются на каменной отмели.