Год активного солнца

Тамаз остановил свой взгляд на одной из девушек. Он часто встречал ее в коридоре института и на улице. С виду — скромная, воспитанная. Но оказывается — никакого самолюбия. Не желает заставить себя проявить немного прилежания, хотя бы ради того, чтобы не унижаться так, как унижалась три дня назад…

Тамаз Яшвили был один в пустой аудитории, когда вошла эта девушка, жалкая, как побитая и выброшенная под дождь собачонка. Заливаясь слезами, она рассказывала ему о смерти матери, о своем сиротстве, о нужде и умоляла поставить на экзамене тропку. Потом оказалось, что она все сочинила.

«И ради чего? Ради чего она унижалась, втаптывала в грязь свое человеческое достоинство? Не в состоянии была усвоить предмет? Не могла осилить математики? Нет, конечно. Просто не сумела побороть лень».

Девушка потупила голову, словно гневный взгляд преподавателя давил ее.

«Нет, самолюбие ее не беспокоит, и потупилась она не от стыда, просто боится, что я срежу ее, и пытается разжалобить, — подумал Тамаз. — Стоит поставить ей тройку, и на седьмом небе окажется от радости, тут же помчится в кино или побежит на свидание, разом забудет про все свои терзания, а потом, может, даже посмеется над ними и никогда не устыдится, ценой каких унижений выклянчила себе тройку».

— Я, кажется, ясно сказал, напишите функцию и выведите производную, — обернулся Тамаз к Георгадзе.

Студент, переминаясь, крошил в руках мел. Он еще верил, что все обойдется, но сейчас надежды его рухнули.

— Вы изучаете высшую математику, и не знать, как выводится производная, все равно что школьнику не знать таблицу умножения. Может быть, вам что-нибудь известно о прямых линиях? Слушаю вас. Нет, тогда дайте определение бесконечно малых или бесконечно больших величин, охарактеризуйте простой вектор.

Лицо Георгадзе пошло красными пятнами.

— Говорите все, что знаете, пишите что хотите, дайте мне возможность поставить вам положительную оценку.

Тамаз представлял, что творится в душе студента. Он редко бывал в ресторане, но, когда бы ни случалось оказаться там, всегда сталкивался с Георгадзе. Даже со стороны бросалось в глаза, как высокомерно, вожаком, держится этот молодой человек в своей компании. Смелость и самоуверенность — признак силы. А эта «сила» папиной милостью никогда не переводилась в кармане Георгадзе. Высокий, довольно симпатичный, он пользовался успехом у девушек. Те, надо думать, оправдывали его лень, романтично называя ее беспечностью.

Как не похож был этот Георгадзе на того, «ресторанного». Беспомощный, пришибленный, уничтоженный, стоял он у доски, закусив нижнюю губу, и жалкий взгляд его взывал о помощи.

Тамаз прекрасно знал, сколько покровителей у этого студента. Его и дальше будут поддерживать, тащить с курса на курс, помогут защитить диплом и, вполне возможно, потянут выше. Тамаз не забыл недавнего заседания. И Георгадзе пригреют на кафедре, как того неуча. Все равно на какой — математики или коллоидной химии, металлургии черных металлов или гидравлики. Думаете, он не освоится? Как бы не так. С гордостью будет вспоминать свое прошлое, находя в нем нечто героическое, проникнется собственным достоинством и с любым поспорит в солидности.

Тамаз с болью в сердце смотрел на бездельника, который готов был встать на колени, придумать унизительные оправдания, лишь бы выйти из этой аудитории с жалкой тройкой.

— Что вы получили по математике на приемных экзаменах?

— Пять, — робко пролепетал Георгадзе.

— Напишите бином Ньютона.

Это был конец. Георгадзе положил мел и платком вытер дрожащие пальцы.

— Я не могу поставить вам удовлетворительную отметку.

— Тамаз Григолович! — Голос студента звучал отчаянно.

— Я не могу поставить вам «удовлетворительно»! — Тамаз приготовил ручку и потянулся к зачетке.

— Тамаз Григолович! — Георгадзе исторг горестный вопль, бросился к столу и вырвал зачетку из рук преподавателя.

Яшвили опешил и внимательно посмотрел на студента. Глаза юноши, закушенная губа, дрожащий подбородок, дергающиеся щеки — все выражала мольбу. Тамаз пытался обнаружить в глазах Георгадзе душевную боль, вызванную уязвленным самолюбием, — ведь ему приходилось унижаться перед молодым человеком, старше него всего на шесть-семь лет. В иной обстановке он бы даже не поздоровался с ним, хилым очкариком. А сейчас, не стыдясь шестнадцати однокурсников, унижался из-за тройки. Нет, в его пустых глазах Тамаз не обнаружил и намека на душевные муки.

— Если я поставлю вам «удовлетворительно», не сомневаюсь — в следующем семестре повторится то же самое.

— Вы только поставьте, я все выучу, клянусь вам, буду учиться, не губите…

«Не губите», — усмехнулся в душе Тамаз, прекрасно понимая, что все это пустые слова, которые забудутся, едва студент положит зачетку в карман.

— Вы не заслуживаете тройки! — отрезал он.

— Товарищ преподаватель, если вы поставите мне двойку, меня обязательно исключат, я погибну. Простите на этот раз, не губите…