Год активного солнца

— Что это ты спозаранку травишь себя этой гадостью? — говорит она и гладит меня по лицу своими сморщенными руками. И печально улыбается.

Я бросил сигарету, встал и крепко обнял бабушку за плечи.

Сердце у меня болезненно сжалось, в горле застыл комок. Я физически ощутил, что жизни в этом теле осталось не больше, чем влаги на стенках давно опустевшего кувшина. Еще немного, и она навсегда высохнет, испарится.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Москва.

Домодедовский аэропорт.

— Рейс девятьсот тридцать шесть не запаздывает? — спрашиваю я в справочном бюро.

— Нет. Прилетает по расписанию.

Успокоенный, я отхожу от справочной. Только теперь я чувствую, какой спертый воздух в зале ожидания.

Я выхожу на улицу.

Морозно. На небе ни облачка, светит солнце. Лучи его не греют, но стоять под ними все же приятно.

Смотрю на часы. Через сорок пять минут самолет из Тбилиси сядет на заснеженный аэродром. Нетерпеливое ожидание сводит мое тело. Так бывало и раньше, когда я ждал Эку. Вот и теперь с каждой минутой расстояние между мной и Наной сокращается на пятнадцать километров.

Нана летит в Москву в командировку. По счастливой случайности ее командировка совпала с моим пребыванием в Москве.

Как она будет выглядеть в зимнем одеянии?

Пока что я не видел ее даже в плаще. Перед моим отъездом в Тбилиси стояли теплые дни. А в Москве уже снег, хотя на дворе лишь октябрь. Солнечный морозный день. Градусов пять, не больше, но для нас это сильный мороз.

Я медленно направляюсь к леску по левую сторону аэропорта. Надо как-то убить время.

А до прилета самолета целых сорок минут. К этому надо добавить еще хотя бы двадцать минут, пока Нана появится в зале ожидания. Но эти двадцать минут я в расчет не беру. Главное, чтобы самолет приземлился, а там и время пролетит незаметно.

Еще тридцать семь минут…

На душе сделалось тяжело.

Эка…

Разве не так ждал я Эку?

Ведь и она встречала меня здесь?

Я энергично трясу головой, как бы стремясь стряхнуть тягостные раздумья.

Холодно.

Воздух упруг и как бы физически ощутим, во всяком случае для меня. Мороз словно бы сжал и скристаллизовал его. Я иду к лесу, разрезая своим телом холодную, кристально чистую тонкую ткань.

Еще тридцать две минуты…

Как она будет выглядеть в зимнем пальто или шубе? Не утратит ли ее стремительное тело пластики и грации? Не приземлит ли ее непривычно тяжелое одеяние?

Сердце мое переполняется нежностью.

Но капелька горечи все-таки отравляет мне настроение и смущает душу.

Эка…

Видно, Эка всегда будет стоять между нами…

Но почему?

Неужели я по-прежнему люблю Эку?

Глупости!

Просто меня мучает совесть.

Может, мне не надо было встречать Нану здесь, в этом аэропорту, чтобы не повторять состояния, уже испытанного мною в ожидании Эки? Тот же аэропорт, тот же лесок, тот же зал ожидания.

Видно, меня угнетает неразличимое сходство этих двух одинаковых ожиданий.

Лучше бы я приехал сюда с другом. Тогда у меня не возникло бы столь острого ощущения сходства.

Неудивительно, что меня мучает совесть.

Неудивительно, что так сильно угнетает меня все вокруг и внутри.

Угнетает?

Нет, просто мешает ощутить неповторимость и полновесность радости ожидания любимой женщины.

Еще двадцать пять минут…

Словно бы это произошло вчера.

Академик Леван Гзиришвили внимательно изучает пластинку, на которой запечатлен след распада доселе неизвестной и странной элементарной частицы.

Какое-то небывалое волнение овладело мной, когда я увидел на пластинке ломаный след. Сам по себе этот ломаный след не был чем-то неожиданным. При полете распад частиц обычно вызывает ломку следа. Вот частица распалась надвое, а на пластинке от точки распада идет всего лишь один след. Впрочем, и это явление давно известно и изучено: при прохождении через камеру Вильсона нейтральная частица не оставила на пластинке туманного следа, ибо не смогла создать ионного ряда.

Меня взволновало нечто другое.

Я перебрал в памяти все известные случаи. Сомневаться не приходится: кольцо, изображенное на пластинке, подтверждает существование совершенно неизвестной элементарной частицы. После долгих размышлений я пришел к выводу, что на пластинке запечатлен тяжелый нейтральный мезон, масса которого должна вдвое превосходить массу протона. Неизвестная частица, решил я, принадлежит к семейству, отличающемуся особой кратковременностью жизни, и порождается в миллион раз реже, чем даже пи-мезон.

Старый академик долго и придирчиво рассматривал пластину. Наконец он повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и спокойно сказал: «Я убежден, что не сумел бы вычитать на этой пластинке и трети того, что вычитал ты». Академик отложил пластинку в сторону и еще раз внимательно посмотрел на меня. «Я не хочу, чтобы мои слова испортили тебе настроение и лишили надежды…»

Я помню, как он целиком погрузился в раздумья и несколько раз повторил про себя: «Надежда… надежда… надежда…»

Слова академика окатили меня ледяной водой. Радость моя померкла, но до конца убедить меня в том, что мои выводы слишком смелы, он так и не смог. В глубине души я был непоколебимо убежден в своей правоте.