Год длиною в жизнь

Лица врачей, навещавших Риту, между тем становились все мрачнее. Создавалось впечатление, что они не знают, как ее лечить, и готовы умыть руки. Но как-то раз Татьяна, вернувшись из дома (иногда она там все же бывала), застала около Ритиной кровати какого-то мужчину, необычайно худого, изможденного – больничный халат болтался на нем, будто был напялен на швабру. Но у него была большая голова, широкие плечи, и понятно было, что когда-то он выглядел, как настоящий богатырь. У мужчины было обтянутое пергаментной кожей лицо, но все равно чувствовалось, что он вовсе не старик, что ему лет тридцать самое большее.

«Где ж он так исхудал? – ужаснулась Татьяна. – Голодом его морили, что ли?»

И тут она заметила, что худой человек не просто так болтает с ее дочерью, а осматривает ее ноги. У него были узкие изящные ладони и необычайно длинные пальцы. У Татьяны мороз по коже побежал, когда она увидела, что эти пальцы ощупывают переломанные, безжизненные ноги ее дочери, а у Риты спокойное выражение лица: кажется, она не чувствовала боли! У несчастной матери подогнулись ноги от потрясения, и она села прямо на пол. Мужчина покосился на нее, но у Татьяны создалось впечатление, что он ее просто не видел: его прищуренные темные глаза смотрели даже не на Риту, а словно бы внутрь ее ран.

– Ну что ж… – произнес он наконец задумчиво. – Дела не слишком хороши, но могли быть и хуже.

Что-то странное было в его голосе, и Татьяна не сразу поняла: странность в том, что он говорит по-русски. Причем не на парижском русском языке – у него был настоящий энский окающий говор, который Татьяна помнила с юности.

– Вы из Энска? – было первым, что невольно сорвалось с ее языка, и худой человек уставился на нее, словно очнувшись, с превеликим изумлением.

– Мама… – хрипло прошептала Рита. И пояснила ему: – Это моя мама, Татьяна Никитична. При ней можно говорить.

– Здравствуйте, – кивнул мужчина. – Я Федор, Тео, как меня тут называют. Я из Энска, вы угадали. Я там врачом работал в областной больнице, в хирургии, но, как только война началась, на фронт ушел. Ну и… вот здесь оказался. – Он неловко развел своими удивительными руками. – Меня от дистрофии тут лечили. Видите, каким я стал «в гостях» у фашистов?

«О, тогда понятно, почему он так худ и измучен», – подумала Татьяна. От Краснопольского она знала, что в отличие от дореволюционной России советское руководство во время войны отказалось от предложенной помощи Международного Красного Креста, который брался обеспечивать питанием военнопленных. Русские пленные были в глазах своего правительства изменниками родины и предоставлялись собственной судьбе.

– Бежал, чудом спасся… – продолжал Федор. – Ну, это неинтересно рассказывать и страшно вспоминать. Главное сейчас – Рита, ее здоровье. Я слышал, тутошние врачи за головы схватились. Неужели! – воскликнул он.

У Татьяны невольно слезы навернулись на глаза, такое это было словечко… из прошлого, из энского прошлого. Кажется, нигде в мире не восклицают так, как в Энске, – «неужели!». И еще там говорят: «Эх-а-яй!» Татьяна улыбнулась сквозь слезы.

– Схватишься небось! – усмехнулся Федор. – У меня в Энске был похожий случай – мальчишке размозжило ноги лесиной. Полез на груду бревен, приготовленных к стройке, ну и… А дело было не в самом Энске, аж в Княгинино. Пока парнишку дома сельский коновал пытался врачевать, пока в областную довезли, пока то да се, у него уже анаэробная инфекция началась. Думал, только одну ногу спасу, но удалось-таки две вылечить. Я его косточки по кусочкам собирал, в лангеты укладывал. Гипс тут никак не возможен, нужны лангеты, которые можно снимать, чтобы обрабатывать раны и делать перевязку. У Риты, на счастье, инфекции нет, но… Надо же постараться, чтобы ноги были потом красивые, да? Девочка-то вон какая пригожая. Куда ж ей в шрамах, да буграх, да кривоногой? Нельзя!

Татьяна не удержалась, всхлипнула.

– Эх-а-яй! – вздохнул Федор. – Да уж, поплакать еще придется и вам, Татьяна Никитична, и тебе, Рита. Больно будет, но…

– Не страшно, что больно, – сказала Рита тем же хриплым, надорванным голосом, который появился у нее после ночи, проведенной в подземелье Нотр-Дам де Лоретт. Находясь без сознания, она громко стонала, а Жером и Томб по очереди зажимали ей рот, чтобы их не обнаружили, вот она и надорвала горло, хрипя. Впрочем, ерунда по сравнению со всем прочим. – Не страшно, что больно, – страшно, что долго.

– Ну, деточка моя! – с докторской, отеческой интонацией проговорил Федор. – Придется подождать. Ты ж хочешь красавицей остаться?

– Я хочу поскорей взять автомат и уйти в маки€, в партизаны, – угрюмо сказала Рита. – Для этого мне нужны здоровые ноги, больше ничего. На то, о чем вы говорите, мне наплевать. Шрамы, красота… – недобро усмехнулась она. – Какая может быть красота! О красоте можно будет подумать потом, когда кончится война.

Татьяна всплеснула руками, а Федор покачал головой: