Год длиною в жизнь

– Я даже пробовала его как-то читать, только напрасно. По-моему, у него есть только одна приличная строка: «В дни неслыханно болевые быть без сердца – мечта». А все остальное меня как-то… не трогает. Слова, слова, слова, как говорил Гамлет. Я Бальмонта люблю! Теперь его никто не знает, а я его люблю. И еще Георгия Адамовича, особенно одно стихотворение…

– Бабушка тоже Бальмонта любит, – перебил Георгий, обрадовавшись, что хоть это имя знает. Ни о каком Георгии Адамовиче он в жизни не слышал. Нужно было как можно быстрее увести разговор от собственного невежества. – Бальмонта и Маяковского. Представляете, какое сочетание? Цикл стихов о Париже Маяковского – очень любит: «Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе…»

– Как странно! – прошептала Рита. – Как странно, что именно о Париже!

– Баба Саша всю жизнь мечтала туда съездить, так что ничего странного. Она говорила, что в Париже жила ее мать.

– Да что вы говорите?

– Ну да, представляете! – гордо воскликнул Георгий. – Она еще задолго до революции туда уехала. Там какая-то любовная история была. Она бросила своего мужа и детей, так что они выросли без матери. И никто никогда о ней ничего не слышал. Русановы – это фамилия моей бабушки и ее брата – вообще не знали о ее существовании. Александр Константинович так и умер, ничего не узнав. Дед всю ту историю в секрете держал, но перед смертью (он в начале войны умер) маме моей ее рассказал, а она уже после войны – бабе Саше, когда та вернулась.

– Откуда? – живо спросила Рита.

– Ну… из больницы, – натужно соврал Георгий. – Я ж говорил, что она болела.

– Понятно, – шепнула Рита. – Она была… О, я понимаю. Ой, какой ужас!

– Теперь все позади, – грустно кивнул Георгий. – Только про это не надо говорить. Никому. Хорошо?

– Конечно, конечно! – горячо воскликнула она. – Но скажите, Георгий, а кто-нибудь из вас пытался узнать о судьбе вашей родственницы и ее семьи? Они ведь ваши близкие. Представьте – у вас вдруг обнаружатся родственники в Париже!

– Боже упаси! – от всего сердца сказал Георгий. – Вот уж чего не надо! В наше время иметь родственников за границей – очень хлопотное дело. Особенно если учесть, что баба Саша… болела . Разрешения на выезд в другую страну, даже в страну соцлагеря, в жизни не получишь. Вечно будут к тебе цепляться, проверять на каждом шагу. У нас, знаете, с этим строго.

Рита молча кивнула. И не произносила ни слова еще несколько минут.

Георгий напряженно вышагивал рядом. Ее молчание почему-то задело его. Что-то было здесь не то… Минуту назад Рита была совсем другая, живая, вся к нему обращенная, – и вдруг враз отвернулась, захлопнулась, замкнулась в себе.

«Я что-то не то сказал? – встревожился он. – Ну не хочу иметь родственников в Париже… А что тут особенного? Тогда почему она стала… такая?»

Молчание затянулось. Это мучило его. А еще больше мучило то, что настроение Риты – можно сказать, чужой женщины – так много для него значит.

Что с ним происходит? Почему кажется, что не будет больше никакого счастья в жизни, если она не повернет голову, не взглянет на него со своей милой улыбкой, которая сначала вспыхивает в глазах, а потом уже расцветает на губах? А как она трогает завиток на своем виске… У нее тонкие, вьющиеся, очень пышные русые волосы, они выбиваются из-под тугого узла «хвоста» и чуть кудрявятся на висках…

Георгий вдруг вспомнил – вот ему лет семь, не больше, и он сидит у бабы Саши на коленях. Та гладит его по голове, приговаривает:

– Ах ты мой кудрявенький голубочек… И волосики у тебя на височках вьются, совсем как у мамочки вились…

Потом, когда мама с дядей Колей приехали в Энск из своего гарнизона (кажется, они в то время на Дальнем Востоке жили), он нарочно посмотрел на мамины виски. Никаких кудряшек там не было. Георгий спросил, куда они девались, и мама вздохнула:

– Ох, мой миленький, да ведь волосы у меня вились, когда я была молодая да счастливая. Знаешь, как говорят: кудри от счастья вьются. А теперь уж…

– Разве ты не счастливая? – испугался сын.

– Счастливая, – твердо ответила мама. – Конечно, счастливая, ведь у меня есть ты. И Верунька есть. Я счастливая, но… но уже не молодая.

В один прекрасный день Георгий заметил, что его волосы, которые он зачесывал назад, лежат гладко и больше не вьются на висках. И обрадовался: наконец-то повзрослел!

А у Риты кудряшки на висках остались. Значит, она еще молодая…

«Сколько ж ей лет? – мучительно размышлял он. – В Сопротивлении участвовала… Еще совсем школьницей, что ли? Ну а почему нет, ведь были у нас пионеры-герои – Лиза Чайкина, Зина Портнова… Совсем девочки, а уже…»

Ему до смерти хотелось узнать Ритин возраст. Но спросить, конечно, было никак нельзя. У женщины – про возраст? Но как же узнать?

– Теперь сюда, – неожиданно прозвучал голос Риты, и Георгий от счастья, что она наконец заговорила, даже споткнулся.

Рита подхватила его под руку:

– Осторожней! Тише!

Они миновали очень красивое двухэтажное здание Союза писателей, украшенное изысканной лепниной, и, скрываясь в его тени, прошли в плохо освещенный двор гостиницы. Остановились, всматриваясь.