Год длиною в жизнь

Сазонов не зря последний десяток лет жил под дамокловым мечом постоянной опасности, а с тридцать девятого года – под угрозой смерти. Мертвящий взгляд этой дамы он ощущал на своем лбу за версту. Кроме того, он слишком давно играл во всякие конспиративные игры, сам порой забывал, какую фамилию и имя носит в данный конкретный момент жизни. И путаница имен, которая удивила Инну Яковлевну, сказала ему очень многое. С какой радости людям в Париже во время оккупации называть друг друга вымышленными именами, если того не требуют правила конспирации? А кто соблюдает правила конспирации? Только те, кто состоит в R?sistance!

– Доминик! – подбежал и схватил Максима за рукав еще один юноша, невысокий, темноволосый, с подвижным горбоносым лицом гасконца. – Кюре волнуется, хочет уйти. Что, черт возьми, происходит? Вы женитесь или нет?

«Теперь еще и Доминик!» – изумилась Инна Яковлевна.

«Куда мы попали? – подумал Сазонов с ужасом. – Надо немедленно уходить!»

– Послушай, Антон, – сказал между тем Максим хриплым от неловкости и отчаяния голосом. – Если ты считаешь, что я оскорбил тебя и виноват перед тобой, можешь… ну, можешь вызвать меня на дуэль. А потом пойти и рассказать все моим родителям или родителям Риты. Но помешать нам ты не в силах. Поэтому или уходи, или оставайся, но…

Антон поднял голову. Глаза его были непроглядно темны, и такой печалью омрачились тонкие черты, что Инна Яковлевна растроганно всхлипнула. Как и всякая женщина, любительница задушевных романов и фильмов, она была на стороне отвергнутого любовника – несчастного, но благородного, остающегося с разбитым сердцем. Кроме того, не зря она была наполовину еврейка, а значит, весьма практичная женщина. Конечно, Максим очарователен, обворожителен и все такое, но ведь он принадлежит другой. В то время как Огюст, вернее, Антон, свободен. И его разбитое сердце нуждается в лечении, ему понадобится мудрая, нежная утешительница… Не то чтобы Инна Яковлевна всерьез претендовала на роль этой утешительницы, но помечтать-то можно!

– Я не предатель, – угрюмо откликнулся Антон. – Я никому ничего не скажу. Я пойду с тобой, чтобы быть твоим шафером. Я… я желаю тебе счастья, Максим, тебе и… твоей невесте.

– Ну, вот и отлично! – с видимым облегчением воскликнул горбоносый «гасконец». – Тогда идемте скорей. Где твоя подружка, Рита?

– Вот эта дама, – растерянная невеста указала на Инну Яковлевну.

Если «гасконец» и удивился, то виду не подал. Ведь он был француз, а для настоящего француза всякая женщина – предмет если и не вожделения, то поклонения, а если и не поклонения, то уважения.

– Извольте дать мне руку, мадам, и я провожу вас к месту свершения обряда, – проговорил он галантно. – Ваш супруг будет, как я понимаю, принимать участие в церемонии в качестве гостя?

Право, он выражался точно мажордом короля или, на худой конец, герцога. Инна Яковлевна была в неописуемом восторге. Всеволод Юрьевич покосился на жену и понял, что сейчас ее утащить из церкви можно только силой. Но, в самом деле, не силу же применять?

Сазонов оглянулся. Молодого человека в куртке и кепи за колонной не было. То ли ушел, то ли вовсе померещился…

1965 год

Поезд в Олкан прибывал в пять утра. Рита проснулась гораздо раньше и больше не могла уснуть. Да и невозможно, если честно, было назвать это сном: на твердой, неудобной полке, на комковатом матрасе, на сыром белье… Только и радости, что рядом храпели не тридцать-сорок пассажиров, а всего трое – она ехала не в плацкартном вагоне, а в купе. Ладно, на советский быт лучше не обращать внимания, а то свихнешься и преисполнишься еще большей неприязни к стране, которую по какой-то непонятной причине так любил отец.

Осторожно, стараясь не разбудить попутчиков, она сбегала умыться в грязном, пронизанном сквозняками туалете. Вчера в Х. была жара, а тут что-то вовсе холодно. Полное ощущение, что вот-вот снег пойдет.

– Да какой снег в июле? – сказала себе Рита недоверчиво, но тут же вздохнула: – В России все может быть, и тогда придется покупать у местного населения валенки.

Рита тихо-тихо, чтобы не разбудить попутчиков, вынесла сумку (чемодан со всеми вещами остался в гостинице в Х., в поездку она взяла только самое необходимое) в коридор и села на откидную лавку в полной боевой готовности. Поезд грохотал, за окнами свистело и завывало, холодный ветер врывался в приоткрытую в дальнем конце коридора фрамугу.

Рита сидела скорчившись, дрожа от сквозняка, пыталась что-нибудь разглядеть за стеклом, но видела только свое отражение и слабо освещенную единственной и очень тусклой электрической лампочкой дверь купе за своей спиной. Иногда еловая лапа, словно бы в припадке внезапной ярости, высовывалась из тьмы, царапала зелеными иглами по вагонному стеклу – и вновь исчезала в ночи. Вот почему так темно: к железной дороге вплотную подступал лес. Вернее, как здесь говорят, тайга.