Год Дракона

Брудермайер энергично закивал в знак согласия. Да, подумал Андрей, я действительно хочу ясности больше, чем кто бы то ни было, потому что я, черт возьми, желаю знать, что общего у этого нувориша с Данькой и где сам Данька, которого мне не достает вот уже столько лет… И почему я понял это только сейчас и так остро, что болит сердце?!.

МИНСК. РЕТРОСПЕКТИВА. 70-Е – НАЧАЛО 80-Х

Их посадили за одну парту в самом начале четвертого класса, и еще тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению быть в центре самых важных событий. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, которые Корабельщикову исполнялись в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21… Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал, что так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом…

Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Корабельщиков отца своего помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. Данькин же папашка строил шапки доброй половине минской номенклатуры и шубы их женушкам в четыре обхвата, будучи уникальным меховых дел мастером; мать, заведующая отделом в «Изумруде», тоже по мере слабых женских сил способствовала процветанию семьи. Данька же был единственным ребенком, к тому еще и поздним. Бернштейны не скрывали, а несколько даже педалировали наличие многочисленных дядюшек и тетушек в далекой Америке, во что бы то ни стало жаждущим облагодетельствовать скромную чету и их гениального отпрыска как в вещевом, так и в денежном эквиваленте. Он был воспитан в духе здорового скепсиса по отношению к системе, которая, несмотря на явную ублюдочность, позволяла Бронштейнам вполне благополучно процветать. Корабельщикова, который всегда переживал Данькины успехи и неудачи как свои собственные, всегда поражал тот бесхребетный конформизм, с которым его друг воспринимал окружающую действительность, и относил это за счет благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома Бернштейнов. Когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он просто с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звезд полна: власть – говно, а власть советская – говно в превосходной степени, доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, гораздо более для настроения пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороха, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу чуть не до инфаркта…

Он был веселый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и не очень, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всем этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – иногда и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова… Андрей, впрочем, если когда и пользовался дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговоренный срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли… Веселый, не жадный и уже на машине. Тогда. И легкий. Не легковесный, а именно легкий, и к этой легкости тянуло Андрея, словно магнитом…