Год дракона

— Я обязательно вмешаюсь в ваши цеховые дела, это моя обязанность. Независимость вашего кооператива тут вообще ни при чем. Итак, сколько денег получила Ламко? Сколько могло быть при ней?

— Тысяча семьсот рублей. Вы принимаете мое заявление?

— Я попрошу вас дать собственноручные показания. Когда вы видели Ламко последний раз, о чем говорили с ней, какие сообщения она сделала при этом? Опишите также характер ваших личных отношений. С какого времени она в кооперативе, почему, как… Все понятно? Бумагу дать или у вас есть?

— Одну минуту, — не унялся Арбузов. — Я хочу еще раз подчеркнуть, кооператив и убийство прошу не смешивать. Мы следим за кадрами. Уголовников среди нас вы не найдете. Мы обязаны выполнить огромную социальную задачу: помимо насыщения рынка товарами, мы обязаны сделать все, чтобы преодолеть в обществе недоверие к нам как к социально-экономическому базису, показать, что кооператив — это будущее нашей экономики…

— Извините, мне нужны показания, а не тезисы вашего доклада в клубе кооператоров. Надеюсь, мое присутствие не помешает?

Арбузов писал, предельно осторожничая. Но решил все-таки сам написать о своей последней ссоре с Ламко, пока кто-то из доброхотов не заявил о ней.

Быков даже не посмотрел, что сочинил Арбузов. Забрал показания и сухо процедил:

— Вы свободны…

Олег Александрович и впрямь почувствовал себя свободным человеком, впервые в жизни по-настоящему оценив, что это за дар — личная свобода… Он вышел в приемную. За столом, где обычно оформлялись заказы, молодой капитан записывал показания Нины Бойцовой. Быков читал книгу регистрации заказов. Майор Левченко с чисто женским любопытством рассматривала модели.

— Нравится, Валентина Михайловна? Заходите. Мы оденем вас, как английскую королеву.

Левченко внимательно посмотрела в его лицо — он даже смутился немного от ее прямого, пронизывающего взгляда.

— У меня доход несколько ниже, чем у ее величества, — сказала Левченко и отошла. Арбузов снова почувствовал себя неважно. Как утром.

И вдруг с шумом распахнулась входная дверь. В салон вбежала высокая, немного грузная женщина. Она остановилась и обратилась к Левченко:

— Моя фамилия Городницкая. Я вам сейчас все объясню. Нас с Галиной Алексеевной перепутали. Убить должны были меня.

И тут Арбузов увидел, что на женщине точно такой же плащ, какой носила последнее время Ламко.

3

Быков резко захлопнул толстую книгу учета заказов.

— Кто, кто вам грозил? — Его вопрос прозвучал взволнованно. Воздвиженский даже вздрогнул от такой неподходящей для профессионала искренности.

— Я, живу в постоянном страхе, — заговорила Городницкая, — Вот уже почти полгода. Мой сын отлежал в больнице, у меня убили собаку, и буквально три дня назад, когда мы с Галиной Алексеевной встретились тут неподалеку, они прошли мимо нас и один сказал: «Убить их обеих и спалить…» А позавчера они сказали мне: «Обратитесь в милицию — проститесь с жизнью». Пойдемте, прошу вас, в наш двор. Только там вы поймете, когда все увидите собственными глазами.

Женщина смотрела на полковника моляще, что-то жалкое было во всем ее облике.

— Кто вам грозит? Почему вы не называете этих людей? Вы знаете их имена, фамилии? — участливо расспрашивал Быков.

— Это всего лишь ватага подростков. Не надо смеяться. Они способны на все, — вымученно ответила она.

Городницкая увела за собой Быкова и Левченко. Потом, закончив писать показания Бойцовой, ушел из ателье и капитан Сиволодский.

— Вставной концертный номер, — вдруг сказал Воздвиженский. — Такого в жизни не бывает.

Гриша Горохов пристально посмотрел на Воздвиженского, усмехнулся и тоже вышел.

Воздвиженский пошел в цех, откуда просматривался двор соседнего дома. Он увидел, что Быков, Левченко и Городницкая стоят посреди прекрасно оборудованной детской площадки. Городницкая, жестикулируя, указывала на окна то одного, то другого дома, что-то рассказывала. Воздвиженский отметил, что двор замкнут и похож на треугольник, образованный двумя домами послевоенной постройки и одним новым. Ничего необычного. Таких дворов в Москве миллион. Что ж за страсти могли тут разбушеваться, искренне недоумевал он.

И полковник Быков недоумевал, слушая Городницкую. У него даже сложилось впечатление, что женщина рассказывает все это не в первый раз, оттого не сбивается, не подыскивает слова. Быков готов был поклясться, что если впервые начать формулировать подобные заявления, очень пришлось бы подумать, вспоминая давно ушедшую из оборота лексику.

— Все это не что иное, как проявление классовой ненависти, — чеканила Элеонора Андреевна, и ее, чувствовалось, тоже раздирала та же самая ненависть. — Эти лимитчики, которым долго внушали гегемонизм, а теперь внушили ненависть к руководству, совершают в отношении нас терракты, террор, осуществляют моральную блокаду, вытесняют нас со двора… На парадную дверь перед каждым праздником они клеют записки: «Здесь живут аппаратчики — враги народа». Да, у нас ведомственный дом. Но ведь и мы должны где-то жить!

— Ну, а вы-то почему оказались в центре этой классовой борьбы? — Не выдержал длинного монолога Сиволодский.