Год гиен

— Держава была брошена на волю волн. Каждый человек был сам себе законом. Кто угодно мог убить кого угодно, знатного или простого. Столько лет беспорядков и раздоров было до его правления… Целые поколения жили среди войны. Мой отец поднял красную и белую короны, которые валялись в пыли. Но он уже был стар, когда стал фараоном. Боги дали ему всего два года. А потом пришел мой черед.

Фараон показал на черную громаду далеких храмов.

— Я обнаружил, что с ворог Карнака сорваны металлические пластины и драгоценные украшения. Барка Амона затонула в Священном Озере и сгнила. Таким было мое наследство.

Властитель пристально уставился в ночь, его резкий профиль освещали факелы.

— Мой отец вернул державе правление. Я поклялся вернуть ей былое место среди других народов. И я был молод и силен, словно бык Бухис. Я сказал людям, что это — рассвет страны.

Рамзес вытащил из-за пекторали платок и вытер капли слюны в уголках рта. При свете пламени Семеркет увидел на платке розовые разводы.

Фараон тоже заметил их и быстро сжал ткань в руке.

— И некоторое время я думал, что мне все удалось. Однако пришлось жениться на Тийе, чтобы ублажить гордость этих нелепых, высокомерных южан. Пришлось пообещать сделать ее первенца своим наследником. Казалось, только я один видел в них обоих зло. Я должен был приказать, чтобы ее тихо убили, но мне было жаль Пентаура. Сын был так привязан к ней. Да и какой от нее может быть вред, считал я. Она всего-навсего женщина, в конце-то концов. А потом родились и другие дети…

Фараон с горькой иронией посмотрел на чиновника.

— Семеркет, хотя мне поклоняются, как богу, я — самый большой болван державы.

Впервые за всю свою жизнь чиновник желал бы, чтобы льстивые слова похвалы и лести могли сами собой политься из его уст — слова утешения и надежды, пустые, как и все им подобные. Впервые за всю жизнь Семеркет желал бы стать таким, как его брат.

Но язык его был деревянным и неловким, как всегда. Непривыкшая произносить какие-либо иные слова, кроме голой правды, глотка его болела при попытке выговорить что-нибудь приятное и спокойное, полное утешительной лжи.

В конце концов, Семеркет быстрым непроизвольным жестом потянулся к старику — это все, что он мог сделать. Он хотел притянуть фараона ближе, чтобы хоть слегка унять его боль. Но царственность владыки подавляла. Как утешить живого бога?

И Семеркет удержал руку, бессильно повисшую вдоль тела.

Рамзес угрюмо, и, в то же время, словно развлекаясь, глядел на Семеркета. Но потом его внезапно настиг приступ боли, и властитель упал на одно колено. Чиновник подхватил фараона и повел к скамье, где тог мог бы перевести дух. Там Семеркет обнимал Рамзеса, пока спазм мало-помалу не прошел. Повязки властителя теперь насквозь пропитались красным.

Фараон первым отодвинулся, выпрямился и снова принял полную достоинства позу, сидя на скамье рядом с Семеркетом. Некоторое время спустя царь снова заговорил, и теперь его голос, казалось, звучал ровнее.

— Некоторое время я думал, что сбылись мои мечты о державе. Я посадил по всей земле зеленые деревья, дал людям возможность сидеть в их тени. Женщина могла свободно путешествовать, куда хотела, и никто не приставал к ней, даже чужестранцы. Я послал в Ливан за кедрами, чтобы починить священную барку. Я заменил обшивку на воротах храма. Я построил новые храмы… По крайней мере, мне казалось, что все сбылось.

Фараон повернулся и с громадной горечыо посмотрел на Семеркета.

— А потом настал Год гиен, и в наши жизни вошел ты. Ты был гиеной, Семеркет — ужасный Изрекатель Правды. Ты, наконец, открыл нам всем глаза. Пока ты не явился, все думали, что рога трубят в мою честь хвалебные гимны. А оказалось, что они играют погребальную песнь. Благодаря тебе я понял, что возглавляю не триумф, а похоронную процессию.

Под конец речи Рамзес начал задыхаться.

Весь длинный вечер фараон и Семеркет молча наблюдали, как один за другим гаснут огни города.

— Я хотел бы… — начал чиновник, потом замолчал.

В глазах владыки снова вспыхнуло раздражение.

— Да? Что бы ты хотел? Все, в конце концов, чего-нибудь от меня хотят. Что ж, я уже с лихвой предложил тебе золотых цепей, — а ты от всего отказался. Так чего же ты желаешь, хотел бы я знать?

Семеркет понурил голову:

— Я хотел бы, чтобы на моем месте оказался кто-нибудь другой.

Живой бог вздрогнул. На мгновение его лицо стало разбитой маской скорби. Но владыка быстро взял себя в руки.

— Чушь! Такова судьба, которую боги вручили тебе… и мне.

Хотя фараон говорил резко, он нерешительно протянул жилистую руку и обхватил Семеркета за плечи. Рука Рамзеса так не привыкла к подобной фамильярности, что напряженно застыла на плечах Семеркета.

Семеркет почувствовал, как фараон прислонился к нему, и огромная тяжесть навалилась на его сердце. Он смотрел в черноту Фив, и ему казалось, что страна погружается в вечную ночь.

Об авторе